409

 

IV

Изо всего написанного нами читатель, может быть, сделает то заключение, что мы не признаем никаких заслуг за нашим де­спотизмом. Но это было бы не совсем верно. И за русским деспо­тизмом есть несомненные исторические заслуги, и главнейшая из них та, что он занес в Россию семя своей собственной ги­бели. Правда, он был вынужден к этому соседством с Западной Европой, но он все-таки сделал это и заслуживает самой искрен­ней признательности с нашей стороны.

Старая московская Русь отличалась совершенно азиатским характером. Он бросается в глаза как в экономическом быте страны, так и во всех нравах и во всей системе государственного управления. Москва была своего рода Китаем, но этот Китай находился не в Азии, а в Европе. Отсюда — то существенное различие, что, между тем как настоящий Китай всеми силами отбивался от Европы, наш московский Китай еще со времен Ивана Грозного с оружием в руках стремился прорубить себе в нее хоть маленькое окошечко. Петру удалось решить эту вели­кую задачу. Он совершил огромный переворот, спасший

 

410

 

Россию от окостенения. Но царь Петр мог сделать лишь то, что было доступно царской власти. Он завел постоянное, по-евро­пейски вооруженное  войско и европеизировал систему нашего государственного управления. Словом, к азиатскому туловищу Московской Руси «царь-плотник» приделал европейские руки. «На социальной основе, восходившей чуть ли не к одиннадцатому столетию, явилась дипломатия, постоянная армия, бюрократи­ческая иерархия, промышленность, удовлетворявшая   вкусам роскоши, школы, академии» и проч., прекрасно говорит Рамбо об этом периоде нашей истории. Сила новых, европейских рук, оказывая России большие услуги в ее международных сноше­ниях, невыгодно отражалась на многих сторонах ее внутреннего быта. Вздернув  Россию, по выражению Пушкина, «на дыбы», великий царь раздавил народ под бременем налогов и довел де­спотизм до неслыханной степени могущества. Все учреждения, хоть отчасти сдерживавшие царскую власть, были уничтожены, все предания и обычаи, хоть немного охранявшие его достоин­ство, были забыты, и тотчас по смерти Петра начинаются те «лейб-кампанские» шалости, благодаря которым история рус­ского императорства долгое время была, по выражению одного итальянского писателя, трагедией nel un lupanar*. Петровская «реформа» нравилась нашим царям и царицам больше всего по­тому, что она страшно усилила самодержавную власть. Что же касается до начатой Петром «культурной работы», то они отбоя­ривались от нее до последней возможности, и нужны были пот­рясающие события для того, чтобы русские монархи вспоми­нали о русской «культуре». Так,  несчастный исход крымской войны  заставил, как мы уже сказали, вспомнить о ней Але­ксандра II. Крымский погром показал, какое огромное расстоя­ние отделяет нас от Западной Европы. Между тем как мы почи­вали на лаврах, пожатых во время наполеоновских войн, и воз­лагали все свои надежды на азиатское терпение нашего солдата да на молодецкие свойства русского штыка, передовые народы Европы сумели воспользоваться всеми успехами новейшей тех­ники. Волей-неволей приходилось пошевеливаться и нам. Го­сударству нужны были новые средства,  новые источники дохо­дов. Но для того, чтобы найти их, необходимо было уничтожить крепостное право, сильно стеснявшее тогда наше промышлен­ное  развитие. Александр  II  сделал это, и после  19 февраля 1861 г. можно было   сказать, что наш абсолютизм совершил в пределах земных все земное.

С начала шестидесятых годов в России стали назревать но­вые общественные потребности, которых самодержавие не может удовлетворить, не переставши быть самодержавием.

* [в доме терпимости.]

 

411

Дело в том, что европейские руки мало-помалу оказали ог­ромное влияние на туловище нашего общественного организма. Из азиатского оно само стало постепенно превращаться в евро­пейское. Для поддержания учреждений, заведенных Петром в России, нужны были, во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги. Выбивая их из народа, правительство тем самым содействовало развитию у нас товарного производства. Затем для поддержания тех же учреждений нужна была хоть какая-нибудь фабрично-заводская промышленность. Петр поло­жил начало этой промышленности в России. Сначала — и со­вершенно сообразно своему происхождению — эта промышлен­ность находилась в совершенно подчиненных, служебных отно­шениях к государству. Она была закрепощена на службе у него, подобно всем прочим общественным силам в России. Она сама держалась крепостным трудом крестьян, приписанных к фабрикам и заводам. Но тем не менее она все-таки делала свое дело, причем ей сильно помогали все те же международные от­ношения. Успехи русского экономического развития в период времени, протекший от Петра до Александра II, лучше всего видны из того обстоятельства, что тогда как реформы Петра тре­бовали усиления крепостной зависимости крестьян, реформы Александра II немыслимы были без ее уничтожения. В 28 лет, от­деляющие нас от 19 февраля 1861 года, русская промышленность так быстро двигалась вперед, что отношения ее к государству изменились самым существенным образом. Когда-то совершенно подчиненная ему, она стремится теперь подчинить его себе, поставить его в служебные к себе отношения. Нижегородское ярмарочное купечество в одной из челобитных, почти ежегодно подаваемых им правительству, наивно называет министерство финансов органом торгово-промышленного сословия. Предпри­ниматели, прежде не умевшие шагу ступить без указаний пра­вительства, требуют теперь, чтобы правительство следовало их указаниям. Те же нижегородские купцы выражают скромное желание, чтобы меры, могущие повлиять на состояние нашей промышленности, принимались не иначе, как с одобрения пред­ставителей от их «сословия». В деле русского экономического развития песенка абсолютизма оказывается, таким образом, Уже спетой. Его опека не только уже не нужна, но прямо вредна нашей промышленности. И недалеко то время, когда наше «тор­гово-промышленное сословие», испытав тщетность кротких уве­щаний, вынуждено будет более строгим голосом напомнить царизму о том, что tempora mutantur et nos mutamur in illis*.

*  [времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.] У нас обыкновенно думают, что раз правительство вводит покрови­тельственный таможенный тариф и не скупится на субсидии той или иной акционерной  компании, то, значит, наша буржуазия не имеет никаких

 

412

 

Г-н Тихомиров, когда-то превозносивший «настоящего» кре­стьянина как грозную революционную силу, указывает теперь на его реакционные свойства, как на нечто само собою подра­зумевающееся. Именно «мужичка» имеет он в виду, когда гово­рит, что десятки и десятки миллионов населения не хотят у нас слышать ни о чем, кроме царизма. Подобно прокурору в шуточ­ном стихотворении «Речь Желеховского» ¹, он готов умильным голосом воскликнуть теперь:

Христу благодарение,

В мужичке для нас спасение.

И действительно, мужичок спас бы г. Тихомирова и его ны­нешних «единомышленников», если бы г. Тихомиров и его ны­нешние единомышленники могли спасти мужичка, завещанного нам добрым старым временем. Но «его не спасет никакая уж сила».

причин быть недовольной им. Это взгляд совершенно ошибочный. Одних добрых намерений в этом случае, как и во всех других, еще недостаточно: нужно уменье, а его-то и нет у нашего правительства. И. С. Аксаков, ко­торого в этом случае вдохновляло наше московское купечество, утверж­дал, например, в своей «Руси» (от 30 октября 1882 г.), что все усилия наших купцов и промышленников найти новые внешние рынки для сбыта своих товаров «не только встречают слабую поддержку со стороны русской ад­министрации, но, можно сказать, беспрестанно парализуются отсутствием ясно сознанной общей торговой политики в нашем правительстве». Отсут­ствие это он объяснял тем совершенно верным соображением, что «таков уж наш бюрократический строй, в котором все части управления распре­делены по ведомствам, в ущерб целому, и каждое ведомство чуть не государ­ство в государстве». В доказательство он приводит такие доводы: «Мини­стерство финансов, например, вырабатывает и устанавливает целую систему поощрений и поддержек русской промышленности и торговли, между прочим, и тариф для ввозимых в Россию иностранных товаров, а железнодорожные управления, которыми ведает другое министерство, ми­нистерство путей сообщения, устанавливают такой провозный железно­дорожный тариф, который приводит тарифные комбинации министерства финансов к совершенному нулю и покровительствует иностранной торговле в ущерб русской. А третье министерство, внутренних дел, ведающее не ис­кусственные, а натуральные дороги, запускает и доводит до непроездности важный старинный торговый тракт, а министерство иностранных дел вдруг заключит какой-либо трактат без внимательного соображения с русскими торговыми интересами (хоть бы допустив, например, в Берлинском трак­тате обязательство для Болгарии руководиться турецким тарифом, самым неблагоприятным для России и самым благоприятным для Англии с Авст­рией, и т. д. и т. д.)». В следующем номере «Руси» Аксаков утверждал, что всякое ограждение интересов русской промышленности нашим предпри­нимателям приходилось брать «просто с боя, т. е. после долгих и упорных настоятельств». Там же, по поводу вопроса о кавказском транзите, редак­тор славянофильского органа, которого, повторяем, вдохновляли в этом случае московские фабриканты, говорит, что «наш промышленный мир», недовольный направлением, приданным этому вопросу в Петербурге, «пристыжен, смущен, скорбит духом и уже утратил всякую¹ надежду на энергическую поддержку русских национальных (sic!) интересов в петер­бургской официальной сфере». Кажется, ясно!

 

413

 

Развитие товарного и капиталистического производства ра­дикально изменило быт трудящегося населения России. Наш московский и петербургский деспотизм опирался на неразви­тость сельского населения, которое жило при экономических ус­ловиях, восходивших, по вышеприведенному выражению Рамбо, чуть ли не к XI веку. Капитализм привел к полному рас­стройству наших старых патриархальных деревенских отноше­ний. Г. II. Успенский, с фотографической верностью изобразив­ший «настоящего» мужика в своих очерках, признается, что этому мужику уже недолго жить на свете, что старые деревен­ские порядки разлагаются, что в деревне образуются два новые «сословия»: буржуазия и пролетариат, который по мере своего возникновения покидает деревню и идет в города, в промыш­ленные центры, на фабрики и заводы.

Что развитие пролетариата революционизирует обществен­ные отношения — это известно всякому, даже не обучавшемуся в семинарии. Все знают, какую роль играл рабочий класс в но­вейшей истории Европы. В современном европейском обществе, где господствующие классы представляют отвратительнейшее зрелище лицемерия, лжи, разврата, обмана, биржевых спеку­ляций и политической подкупности, он является единственной опорой и единственной надеждой всех искренних и мыслящих сторонников прогресса.

В нашем отечестве образование этого класса имеет еще боль­шее значение. С его появлением изменяется самый характер русской культуры, исчезает наш старый, азиатский экономи­ческий быт, уступая место новому, европейскому. Рабочему классу суждено завершить у нас великое дело Петра: довести до конца процесс европеизации России. Но рабочий класс при­даст совершенно новый характер этому делу, от которого зави­сит самое существование России как цивилизованной страны. Начатое когда-то сверху, железной волей самого деспотичного из русских деспотов, оно будет закончено снизу), путем освобо­дительного движения самого революционного изо всех классов, какие только знала история. Герцен замечает в своем «Днев­нике», что в России, собственно говоря, нет народа, а есть толь­ко коленопреклоненная толпа и палач. В лице рабочего класса в России создается теперь народ в европейском смысле этого слова. В его лице трудящееся население нашего отечества впер­вые встанет во весь рост и позовет к ответу своих палачей. Тогда пробьет час русского самодержавия.

Таким образом, неотвратимый ход исторического развития разрешает все те противоречия, которые характеризовали у нас положение не только революционной, но и вообще всякой «ин­теллигенции». Русская «интеллигенция» сама есть плод, хотя правда, совершенно нечаянный, петровского переворота, т. е.

 

414

 

начавшегося с тех пор обучения молодежи в «школах и акаде­миях». Устроенные более или менее по-европейски, школы эти прививали обучавшемуся в них юношеству многие европейские понятия, которым на каждом шагу противоречили русские по­рядки и прежде всего практика самодержавия. Понятно по­этому, что часть русских образованных людей, не удовлетво­ряясь величественной перспективой табели о рангах, становится в оппозиционное отношение к правительству. Так образовался у нас слой, обыкновенно называемый интеллигенцией. Пока этот слой существовал на социальной основе, восходившей чуть ли не к одиннадцатому столетию, до тех пор он мог «бунтовать» и увлекаться какими ему угодно утопиями, но не мог ровно ни­чего изменить в окружающей его действительности. В общем ходе русской жизни этот слой был слоем «лишних людей», он весь представлял собою какую-то «умную ненужность», как вы­разился Герцен о некоторых из принадлежавших к нему разно­видностях. С разрушением старой экономической основы рус­ских общественных отношений, с появлением у нас рабочего класса дело изменяется. Идя в рабочую среду, неся науку к ра­ботникам, пробуждая классовое сознание пролетариев, наши ре­волюционеры из «интеллигенции» могут стать могучим факто­ром общественного развития, — они, которые нередко в полном отчаянии опускали руки, напрасно меняя программу за прог­раммой, как безнадежный больной напрасно бросается от одного медицинского снадобья к другому. Именно в среде пролетариата русские революционеры найдут себе ту «народную» поддержку, которой у них не было до последнего времени. Сила рабочего класса спасет русскую «революцию» от обессиления, о котором теперь с довольной улыбкой на устах говорят г. Тихомиров и его «единомышленники». «Единоличные бунты», действительно, не способные разрушить какую бы то ни было политическую си­стему (а всякое движение одной «интеллигенции» есть не более, как известное число «единоличных бунтов»), эти единоличные бунты сольются с массовым «бунтом» целого класса, как отдель­ные ручейки сливаются с широкою рекою.

Теперь есть еще время, теперь пока еще не поздно. Поймет ли наша «интеллигенция» свое положение, сумеет ли она войти в ту благодарную роль, которую отводит для нее история?

Поймет или нет, но события ждать ее не станут. Отсутствие союзников из «интеллигенции» не помешает нашему рабочему классу сознать свои интересы, понять свои задачи, выдвинуть вожаков из своей собственной среды, создать свою собствен­ную, рабочую интеллигенцию. Такая интеллигенция не изменит его делу, не оставит его на произвол судьбы.

Нужно, однако, еще раз заметить, что в своей борьбе с само­державием рабочий класс будет, по всей вероятности, не один,

 

415

 

хотя, разумеется, только он один способен придать ей реши­тельный оборот. Само положение дел необходимо будет толкать на посильную для нее борьбу всю нашу буржуазию, т. е. наше «об­щество», наш торгово-промышленный мир, наших помещиков, этих дворян в мещанстве, и, наконец, даже деревенское «третье сословие».

Колупаевы и Разуваевы ¹ до такой степени нелепы и консер­вативны, что на первый взгляд кажется, будто они призваны слу­жить в будущем незыблемой основой «порядка». Со временем они действительно войдут в эту роль, но они по необходимости должны предварительно пережить свой «период бурных стрем­лений».

Наша финансовая система основана на закрепощении кре­стьянина государству, которое берет от него «все, что угодно представить», руководствуясь нехитрым соображением: «ён до­станет!» ². Всевыносящий «он» долго оправдывал эту лестную для него уверенность, но теперь и его удивительная способность к «доставанию» приходит в упадок. Как мы уже сказали, «ён» переживает процесс дифференциации, превращаясь в пролета­рия, с одной стороны, и в кулака — с другой. Так как из лег­комысленных пролетариев не много может выбить самое усерд­ное и бдительное начальство, то тяжесть лежащих на общине податей все более и более падает на зажиточных общинников. Правда, те стараются вознаградить себя присвоением брошен­ных пролетариями участков; однако нетрудно понять, что они по отношению к податям и налогам ни в каком случае не могут являть из себя таких бессребренников, каким был добрый ста­рый «ён». В своем простодушии «ён» мечтал лишь о том, чтобы вести самостоятельное хозяйство, и когда ему удавалось это — а при старых порядках это удавалось ему в огромнейшем боль­шинстве случаев, — его можно было закрепостить государству, отбирая все известные и неизвестные экономистам категории до­хода, кроме самой жалкой заработной платы. Кулак не может удовольствоваться такой платой. Он должен отдать ее своему батраку, а для себя ему нужно обеспечить приличную прибыль. Но это немыслимо без коренных изменений в русском финансо­вом хозяйстве, изменений, которые будут под силу лишь пред­ставителям всей страны. И но нужно быть пророком, чтобы на­перед знать, что по этому поводу произойдут сильные неудоволь­ствия между кулаком и его «батюшкой-царем».

Так русский абсолютизм подготовлял и подготовляет свою собственную гибель. Недалеко то время, когда он сделается со­вершенно невозможным в России, и уж, конечно, не много най­дется у нас образованных людей, которые пожалеют об этом. Можно и даже полезно спорить относительно того, какими пу­тями добиваться нам политической свободы. Но между честными

 

416

 

и развитыми людьми не может быть вопроса о том, нужна ли нам эта свобода? «Мы достаточно знаем, что такое наш старый абсо­лютизм. Поэтому прочь всякие компромиссы! Прочь всякая нерешительность! За горло его, и колено ему на грудь!»*.

* Слова Лассаля из его речи «Was nun?». [«Что же теперь?»] ¹