Люди «ЗС» / Натан Яковлевич Эйдельман

Скажи, куда девались годы,
Дни упований и свободы —
Скажи, что наши? Что друзья?

1

4 мая 1798 года, в Москве, у генерал-лейтенанта Ивана Петровича Пущина родился сын Иван.

Ровно через два месяца, 4 июля 1798 года, в Гапсале, у генерал-майора Михаила Сергеевича Горчакова родился сын Александр, которого вскоре перевозят в Москву.

Еще через одиннадцать без малого месяцев, 26 мая 1799 года, в Москве, у майора Сергея Львовича Пушкина родился сын Александр.

Время было павловское, но во второй столице, несмотря на управление губернатора Архарова (оставившего русскому языку словцо «архаровец»), было сравнительно тихо. Пока мальчики достигли, не ведая, друг о друге, лицейского возраста, павловские Дни сменились александровскими. Наполеон завоевал полмира, русское войско побило шведов, турок и персиан, Крылов написал «Квартет» и «Демьянову уxy», Державин бросил оды и принялся за драмы, Радищев отравился…

Потом мальчики покинули дома-теплицы, оделись в синие мундиры, белые панталоны и треугольные шляпы, познакомились — и началось их время.

Эти трое будут сейчас нашими героями; появятся и другие, но только для того, чтобы объяснить этих троих.

2

«Вы пишете токмо для вашего удовольствия, а я, который вас искренно люблю, пишу, чтоб вам сие сказать. А. Пушкин».

Это самый ранний из сохранившихся автографов Пушкина: в альбоме Александра Горчакова, 1811 год…

Горчаков нравился многим лицейским, им гордились: везде первый, умен, хорош, князь — Рюрикович, но свой — не чванится. Кто же не встречал таких первых учеников — красивых повес, лидеров, тех, кто в укромном уголке описывает свои невероятные приключения и фантастические победы — однокашники же посмеиваются, притворяются, будто не верят, и завидуют…

3

«Я слышу: Александр Пушкин! — Выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий, или по чему другому, несознательно сближающее только я его заметил с первого взгляда».

Позже сходство фамилии «Пущин — Пушкин» стало угрожающ»! После 14 декабря следователи не раз спотыкались об это созвучие, интересовались, «не Пущин ли Пушкин?» — Иван Пущин и с» брат Михаил сидели в крепости.

4

До крепости пока что было пройдено только полдороги. Впрочем, уже смеялись над несчастливым номером комнаты: «Над дверью была черная дощечка с надписью: №13 Иван Пущин; я взглянул налево и увидел: №14 Александр Пушкин».

В числа любили играть — всю жизнь подписывали письма друг другу лицейскими номерами. Начальство же любило выстраивать их сообразно успехам: номер первый (из 30 возможных) — Горчаков или Вольховский. Пушкин шел восемнадцатым, девятнадцатым, а иногда и ниже.

Но эту табель рангов лицейская «скотобратия» отвергала решительно и демократически:

Этот список сущи бредни.
Кто тут первый, кто последний,
Все нули, все нули,
Ай люли, люли, люли…

5

Если кинуть на лицей современный, строго научный педвзгляд, то лицей — черт знает что! Прежде всего, вообще не ясно, что это такое. Лучшее определение дано было графом Милорадовичем: «Лицей — это не то, что университет, не то, что кадетский корпус, не гимназия, не семинария — это… Лицей!»

Два-три дельных воспитателя (Малиновский. Куницын), несколько образованных, безразличных педантов, дядька Фома с выпивкой, служитель Сазонов — убийца; инспектор и временный директор полковник Фролов — солдафон.

Новым директором позже прислан Егор Антонович Энгельгардт, Фролов был понижен.

Аккуратнейший лицеист Модест Корф («Модинька») много позже признавался, что не понимает, каким образом из такого заведения вышло столько достойных людей и как из такого букета шалостей и пороков вышло столько дельного…

6

Вот портрет Пущина, «большого Жанно», составленный только по лицейским пушкинским стихам: он «ветреный мудрец»; «вовсе не знаком с зловещим Гиппократом». В отличие от многих Пущин не сочиняет стихов, марая листы, «и демон метроманов не властвует тобой». Пожалуй, главный «знак» его в стихах — чаша «мой брат по чаше», «старинный собутыльник»; но притом он один из самых чистых и честных. Кажется, пущинская прямота порою бесит молодого Пушкина, не всегда готового к признанию правдивой критики.

Нередко и бранимся.
Но чашу дружества нальем
И тотчас помиримся.

Этот переход от ссоры к миру, видимо, бывал особенно хорош: «Размолвки дружества и сладость примиренья».

7

Так же вычисляем Горчакова (твердого прозвища как-то не было — «князь», «франт»…). «Приятный льстец, язвительный болтун», «остряк небогомольный», «философ и шалун». Ему адресованы три послания Пушкина, и хотя они отделены друг от друга целыми эпохами (время от 15 лет до 18 и от 18 до 20 важнее целых десятилетий зрелости и старости), — однако один мотив слышится во всех трех: Горчаков умен, блестящ, добьется многого, но это пусть воспоет когда-нибудь «поэт, придворный философ», который «вельможе знатному с поклоном подносит оду в двести строк».

Грядущие «кресты, алмазны звезды, лавры и венцы» — пустяк:

Дай бог любви, чтоб ты свой век 
Питомцем нежным Эпикура
Провел меж Вакха и Амура!

«Знак Горчакова» в пушкинских стихах — стрела Амура…

Пушкин как будто боится, что Горчаков изменит любви, и оттого будет не Горчаков.

… скольких слез, предвижу, ты виновник!
Измены друг и ветреный любовник,
Будь верен всем…

8

Горчаков задолго до окончания Лицея определил свое будущее. Дядюшке Пешурову:

«Без сомнения, если бы встретились обстоятельства, подобные тем, кои ознаменовали 12-й год… тогда бы и я, хотя не без сожаления, променял перо на шпагу. Но так как, надеюсь, сего не будет, то я избрал себе статскую и из статской, по вашему совету, благороднейшую часть — дипломатику». И еще через месяц:

«Директор наш г. Энгельгардт, который долго служил в дипломатическом корпусе, взял на себя несколько приготовить нас к должности… По сие время нас четыре — он будет задавать нам писать депеши, держать журнал, делать конверты без ножниц, различные формы пакетов и пр., словом, точно будто мы в настоящей службе; приятно знать даже эти мелочи, как конверты и пр., прежде, нежели вступить в должность».

9

Пущин в это же время размышлял о своем будущем так. «Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михаиле), Бурцов, Павел Колошин и Семенов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком: я сдружился с ним, почти жил в нем. Бурцев, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела… Эта высокая цель жизни моей самой своей таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах…»

Пушкин, как известно, не был посвящен в тайну: «Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадежными пугали меня.

Пушкин подозревал, но полной уверенности не имел: большой Жанно, конечно, говорил «о зле» и «возможности изменения». Но внешне готовился к военной службе и, вероятно, разговоры о будущем сводил к тому, что мечтает быть дельным, полезным для службы и солдат офицером.

10

Разумеется, в Пущина (хотя и не в него одного) метят прощальные насмешки из №14:

Разлука ждет нас у порогу,
Зовет нас дальний света шум,
И каждый смотрит ни дорогу
С волненьем гордых, юных дум.
Иной, под кивер спрятав ум,
Уже в воинственном наряде
Гусарской саблею махнул —
В крещенской утренней прохладе,
Красиво мерзнет на параде,
А греться едет в караул.

И не в Горчакова ли следующие строки?

Другой, рожденный быть вельможей,
Не честь, а почести любя,
У плута знатного в прихожей
Покорным плутом зрит себя
А сам о себе?
Лишь я, судьбе во всем послушный,
Счастливой лени верный сын,
Душой беспечный, равнодушный,
Я тихо задремал один…
Равны мне писари, уланы,
Равны законы, кивера,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в aсеcсopa…

11

Если бы сочинялся сценарии или пьеса, то возможен был бы спор троих товарищей перед выходом в большой свет — о счастье, смысле жизни. Горчаков и Пущин говорили бы о благородной, честной службе, причем Пущин намекал бы и на особенное служение отечеству. Оба упрекали бы Пушкина за легкомыслие. Пушкин охотно соглашается с упреками:

Среди толпы затерянный певец,
Каких наград я в будущем достоин
И счастия какой возьму венец?

Но потом начнет шутить, задираться, убежит; и Пущин обязательно намекнет насчет тайного общества Горчакову. Тот скажет, что нужно делать карьеру, то есть выдвигаться вперед не для корысти, а для более полного выявления своих способностей (и на самом деле, Горчаков, без сомнения, догадывался о тайном союзе, а на старости лет говорил, что его не позвали в заговорщики, так как он регулярно хвалил императора Александра). Горчаков мог бы, смеясь, попросить приятеля, чтобы в случае успеха его партии — было бы сделано снисхождение лицейским все назначены на приличные должности или, на худой конец, отправлены в какую-нибудь ссылку потеплее… Потом потолковали бы о Пушкине — станет ли серьезнее — и скорее всего Пущин вспомнит, как Горчаков торжественно конфисковал озорную поэму «Монах» и уничтожил как недостойную таланта Пушкина¹.

12

«Примерное благонравие, прилежание и отличные успехи по всем частям наук, которые оказывали вы во время шестилетнего пребывания в Императорском Лицее, соделали вас достойным получения второй золотой медали… Да послужит, сей первый знак отличия вам всегдашним поощрением к ревностному исполнению обязанностей ваших к государю и отечеству». Эти строки вписаны в похвальный лист, унесенный Горчаковым из Лицея. Много позже он расскажет:

«В молодости я был так честолюбив, что носил в кармане яд, если обойдут местом».

Честолюбивому Горчакову важно окончить Лицей первым, но еще более он радуется (это известно) своему второму месту: первым будет «Суворочка», Вольховский, и такой результат расширяет будущие служебные шансы этого небогатого и без связей одноклассника. Для такого честолюбия, как у князя, очень часто лучшее место — второе, иногда — последнее, но на пути к самому первому.

13

Из лицейской клятвы. «И последний лицеист один будет праздновать 19 октября…»

И очень скоро сделаются прошедшим и оттого милым ссоры с Пущиным, несколько высокомерные поучения Горчакова, занудства Модиньки Корфа и даже экс-директор Фролов —

Хвала, хвала тебе Фролов.

Кто не слыхал школьных клятв на выпускных вечерах, и затем — холодные случайные встречи на улице, неузнавание или — на ходу — «как жизнь, старик?…»

Но в день окончания школ-лицеев все иначе. В альбоме Пущина:

Ты вспомни первую любовь,
Мой друг, она прошла. Но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!

Но все это не сразу и не просто подтвердится

Пред грозным временем, пред грозными судьбами.

На прощание директор Энгельгардт подарил всем чугунные кольца — символ крепкой, как металл, дружбы, — и они станут чугунники. Пущин — офицер гвардейской конной артиллерии, Горчаков — в коллегии иностранных дел с чином титулярного советника (9 класс); Пушкин — в коллегии иностранных дел коллежским секретарем (10 класс).

1817-1824

1

Много позже допрашивали арестованного Пущина: «Принадлежал ли тайному обществу? Кем в оное были приняты?»

Ответ. «Состою я в обществе… Принят в оное служившим в Киевском гренадерском полку капитаном Беляевым».

Царь и следственная комиссия ищут Беляева по всей стране, нет такого.

Новый допрос. «Еще раз Комитет требует от вас истинного показания, когда именно, кем и где вы были приняты в члены тайного общества и притом, где находится сказанный вами Беляев, как его имя и чин».

Ответ. «По требованию Комитета сим честь имею ответствовать, что действительно в 1817-м году принят я был полковником Бурцевым здесь в Петербурге в члены общества. Признаюсь откровенно, что не хотел объявить его, полагая его совершенно отклонившимся от общества. К крайнему стыду моему объявляют, что Беляев есть вымышленное лицо, которое мною при начале упомянуто. Сие отклонение от истины, от ложного стыда мною поддерживаемое и употребленное из некоторого чувства сострадания к Бурцеву, теперь слишком кажется мне гнусным, чтоб еще продолжать тяжкую для меня о сем переписку. К сему показанию коллежский асессор Пущин руку приложил».

Это сказано лишь после того, как сам Бурцов на очной ставке с Пущиным объявил, что именно он принял когда-то лицеиста в общество…

Но эти неприятности будут потом, лет через восемь-девять. Пока же Пущин только начинает… В своих воспоминаниях он расскажет, как уже после лицея несколько раз чуть не открылся Пушкину насчет общества, но каждый раз следовала выходка, шалость, и Пущин воздерживался.

Впрочем, являлась, наверное, мысль, что эта возможность не уйдет — зачем торопиться? Пушкин же своим путем приблизился к Николаю Тургеневу, Чаадаеву, литературным обществам, близким к декабризму, — он уже написал «Вольность», «Деревню», «Послание к Чаадаеву», много опасных эпиграмм. Однако Пущин, случайно встретившись с ним у Николая Тургенева, притворяется, что пришел случайно. Заговорщики отчасти воспитываются и воспитывают других пушкинскими стихами, но самому Пушкину доверяют меньше, чем его строчкам…

Пущин: «Круг знакомства нашего был совершенно розный. После этого мы как-то не часто виделись».

2

Пушкин:

Питомец мод, большого света друг,
Обычаев блестящий наблюдатель,
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг.

Это — начало третьего «Послания к князю Горчакову», через два года после Лицея.

Горчаков, как и прежде, наставляет Пушкина:

Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель…

Пушкин же не слушается и, наоборот, зовет собеседника к Эроту и Киприде, будто чувствуя, что остальные его качества без этого поблекнут:

И признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья.

Повеса — это ведь прошлое Горчакова («сиятельный повеса»).

И ты на миг оставь своих вельмож
И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный…

Пять лет назад Горчаков был «мой друг» («что должен я, скажи, сейчас желать от чиста сердца другу»). Теперь же еще неизвестно — он вне круга «моих друзей», ему предлагается тот круг умножить. Амур, хариты (то есть грации, красота) еще связывают их, но — вельможи разделяют…

3

«В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальником. Какая-то насмешливая угрюмость вечно затемняет чело сих юношей, и оно проясняется только в часы буйной веселости… В Лицее едва несколько слушали курс политической науки, и те именно вышли не либералы, как, например, Корф и другие»

Записка-донос Фаддея Булгарина, поданная после восстания декабристов, метит и в Пушкина, и в членов тайных обществ, отчасти и в Горчакова.

Достоинство, сдержанность, ирония. Может быть, поэт и чиновник, вступая в жизнь, не так уж сильно разошлись?

4

Камер-юнкерство — первый придворный чин. 1819, декабря 12-го, князь Александр Михайлович Горчаков пожалован в камер-юнкеры. 1833, декабря 29, Александр Сергеевич Пушкин пожалован в камер-юнкеры.

Для 21-летнего это настолько высокая ступень, что министр иностранных дел Нессельроде сперва воспротивится: «Горчаков уже метит на мое место». И быть Нессельроде (он же «Кисельвроде» из «Левши» Лескова) еще 37 лет канцлером, но сменит его именно Горчаков. Чтобы получить камер-юнкера, юный князь в 1819, кажется, крепко нажал на министра через влиятельных ходатаев — да ему ничего другого и не оставалось: в кармане «носил яд», и если откажут…

5

5 мая 1820 года Пушкина за опасные стихи высылают из Петербургa на юг. В мае 1820 года Пущин, несколько месяцев находившийся в Бессарабии, возвращается в Петербург: «Белорусский тракт ужасно скучен. Не встречая никого на станциях, я обыкновенно заглядывал в книгу для записывания подорожных и там искал проезжих. Вижу раз, что накануне проехал Пушкин в Екатеринославль. Спрашиваю смотрителя: «Какой это Пушкин?» Мне и в мысль не приходило, что это может быть Александр. Смотритель говорит, что это поэт Александр Сергеевич, едет, кажется, на службу, на перекладной в красной русской рубашке, в опояске, в поярковой шляпе (время было ужасно жаркое). Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться».

Российская география развела их на разные концы пути, между которыми ехать две недели, а не видеться им еще пять лет.

Е. А. Энгельгардт — А. М. Горчакову 28 ноября 1820 года «Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства. Посылаю вам одну из его последних пьес, которая доставила мне безграничное, удовольствие; в ней есть нечто вроде взгляда в себя. Дал бы бог, чтобы это не было только на кончике пера, а в глубине сердца. Когда я думаю, что этот человек мог бы стать, образ прекрасного здания, которое рушится раньше завершения, всегда представляется моему сознанию».

С. М. Эйзенштейн мечтал о цветном фильме про Пушкина. Вторая половина картины (Петербург, последние годы жизни, дуэль) представлялась ему преимущественно черно-белой, но первая, кишиневско-одесская часть — яркой, цветной.

Обитая в другом мире и даже другом цвете, Пушкину не просто было найти общий язык с чугунниками в их черно-белой столице. Между ним и Горчаковым переписки совсем не было, но, кажется, не было ее в южные годы и с Пущиным:

Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой.

Наступила классическая ситуация, опасная, но необходимая для юной дружбы: расхождение, удаление, чтобы после вернуться — или не вернуться. Впрочем, Пушкин изъяснялся со многими старыми приятелями печатно, вместо писем являясь к ним с «Бахчисарайским фонтаном», «Кавказским пленником», первыми главами «Онегина», или — рукописно («Кинжал», послания «к цензору», новые эпиграммы)

6

Пущин: «Я между тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир и, преобразился в судьи Уголовного департамента Московского надворного суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение».

Поступок этот был в духе декабристских принципов — просачиваться в различные сферы жизни, постепенно их завоевывая. Пушкина этот эпизод взволновал, и он несколько раз обращался к нему в стихах… Интересно, как посмотрел Горчаков на «судью Пущина», оставившего гвардию — выгодный и прямой путь для честной карьеры?

7

Все трое служат. Горчаков и Пушкин — даже в ведомстве одного и того же Нессельроде. Но министр, хотя и ворчит, что его вытеснит первый, пока что спешит избавиться от второго. В один прекрасный день Пушкина выключают из службы и отправляют из теплой Одессы в прохладное Михайловское…

1824—1825

… Я еще 
Был молод, но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили.
Я зрел врага в бесстрастном судии,
Изменника — в товарище, пожавшем
Мне руку на пиру, — всяк предо мною
Казался мне изменник или враг.
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная младость…

1

Эти строки, не вошедшие в окончательный текст «Вновь я посетил…»,— целая глава из мемуаров Пушкина. Ему вряд ли бывало прежде так плохо, как впервые михайловские месяцы: унижение ссылки, бессильный гнев, подозрение в предательстве близких людей, тирания отца, усталость, даже мысли о самоубийстве.

19 октября 1824 года, на исходе второго Михайловского месяца, он, кажется, не вспомнил даже о лицейских, до которых всего 280 верст.

Да не он один — многие уже давно не виделись, не пишут — лень писать… К счастью, всегда находится один или несколько верных, постоянных носителей традиций, которые ведут счет товарищам. Таким был, например, Миша Яковлев — «паяс». Как раз 19 октября 1824 года они собирались в Петербурге и решили по прошествии 10 лет после окончания (то есть 19 октября 1827) праздновать серебряную дружбу, а через 20 лет — золотую. Золотая будет 19 октября 1837 года…

2

Но тогда поэзия, «как ангел утешитель», спасла — и «воскрес душой», — воскрес и для старинной дружбы. Молодые еще люди радостно кидаются друг к другу «с доверчивой надеждой первых лет». Вряд ли они сошлись бы, подружились, если б познакомились позже, а теперь им уж не раздружиться, теперь:

…Нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.

Теперь:

Пора, пора! Душевных наших мук 
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!

…Александр Иванович Тургенев, брат декабриста Николая Тургенева и давний пушкинский приятель, узнав, что Пущин собирается навестить опального, решительно не советует: «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» Дядюшка, Василий Львович Пушкин, тоже не советовал…

3

Несколько страниц из воспоминаний Пущина о встрече с Другом до того нам привычны, что они почти что входят в полное собрание сочинений Пушкина. 11 января 1825 года около 8 утра Пущин приезжает в Михайловское, захватив по пути, в городке Острове, три бутылки Клико (что нам сегодня представляется несомненным подвигом). За полночь друзья простились. «Среди всего этого много было шуток, анекдотов, хохоту от полноты сердечной. Уцелели бы все эти дорогие подробности, если бы тогда при нас был стенограф». Разумеется, вспоминая этот эпизод через треть века, Пущин не мог быть совершенно точен и по разным причинам не все сказал…

4

«Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула… «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям». Молча, я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть».

Следующим абзацем Пущин меняет тему «Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи…» Однако исследователи давно заподозрили, что про «служение» в тот день было еще немало говорено. За обедом, Пущин не скрывает, шли тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее, то есть, очевидно, за свободу (хотя нелегко опровергнуть, что подразумевается женщина).

При расставании «мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставание». Разумеется, о возможном освобождении Пушкина из ссылки говорилось, и трудно себе вообразить, чтобы Пущин не сказал что-нибудь вроде — «действия тайного общества, коренные перемены принесут тебе освобождение». Пушкин же, в то время особенно обозленный на Александра I, конечно, не скрывает своих чувств. Т. Г. Цявловская полагает, что Пущин обещал уведомить ссыльного, когда начнется Дело. Через два месяца он отправляет в Михайловское письмо, специально подчеркивая дату — «марта 12-го. Знаменательный день». День был 24-й годовщины цареубийства, возведшего на престол вместо Павла ныне царствующего Александра. Тут, скорее всего, отзвук январского разговора друзей о близящемся повторении 12 марта. Тогда, в 1801, почти все павловские узники вышли на волю. Пушкину тоже хочется на волю…

5

«Когда Пушкина в Михайловском посетил Пущин, он не скрывал от ссыльного поэта существования тайного общества… Позволим себе усомниться в полнейшей откровенности мемуаров Пущина при передаче беседы с Пушкиным в Михайловском. О многом он умолчал. Его тактика понятна. Рассказывать в записках обо всем том, что раскрывается сейчас при пытливом вчитывании в первоисточники, значило бы вновь рисковать… И поэтому декабрист только чуть приподнял завесу: жгучей темы они будто бы едва коснулись и сейчас же отошли от нее».

С приведенным отрывком из статьи Т. Г. Цявловской можно поспорить. Пущин писал воспоминания после амнистии, конечно, соблюдая некоторую осторожность, но все же сообщил и о тайном союзе и, например, про опаснейшую пушкинскую шутку насчет медвежонка, чуть не напавшего на царя, — «нашелся один добрый человек, да и тот медведь». Пущин вернулся из Сибири не робким, об этом после скажем подробнее, и в его записках немало мест, которые явно тогда, в 1850-х годах, не могли попасть в подцензурную печать.

Сочувственные слова Пушкина в адрес тайного общества Пущин приводит. Отчего бы ни вспомнить другие подобные фразы и мысли, если они были?

6

«Общеизвестно, что Пушкин, автор «Руслана и Людмилы», был всегда противником тайных обществ и заговоров. Не говорил ли он о первых, что они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки?» По утверждению осведомленного французского историка Лакруа, так будто бы говорил Пущин во время первого его допроса Николаем I (17 декабря 1825 года). Почти нет сомнения, что это действительный эпизод, но, конечно, не легко выяснить, слышал ли декабрист приведенные слова от поэта или просто выгораживал друга? Лаконичная, афористическая фраза похожа на пушкинскую. Но когда же это могло быть сказано?» До ссылки Пушкина на юг? Возможно, но ведь Пущин еще не открылся тогда Пушкину насчет тайного общества. Скорее всего это отзвук последней встречи…

7

Пушкин — Рылееву: «Благодарю тебя за ты и за письмо. Пущин привезет тебе отрывок из моих Цыганов».

Письмо, в котором Рылеев впервые обратился к Пушкину на ты, было именно Пущиным доставлено в Михайловское. «Пущин познакомит нас короче», — писал тогда Рылеев и, кстати, поскольку письмо шло с верной оказией, просил Пушкина: «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы?». Рылеева принял в тайное общество Пущин, и они очень близки. Хотя нельзя слишком увлекаться перенесением темы Пушкин — Рылеев на отношения Пушкина с Пущиным, но кое-какие важные сопоставления возможны. Весною и летом 1825 года, непосредственно после встречи лицейских друзей, Пушкин немало спорил с Рылеевым (и его ближайшим другом А. Бестужевым); эти споры нам известны по сохранившимся письмам, но, кажется, они открывают нечто и из истории Михайловской встречи с Пущиным.

Многие исследователи совершенно верно замечают то общее, что сближало Пушкина с петербургскими декабристами. Ясно, что были общие идеалы — свобода, отмена крепостного права, конституция. Ясно, что в ненависти к правительству Рылеев и Бестужев часто объясняются пушкинскими словами…

Ясно, что друзья желают скорейшего освобождения Пушкина; но при этом нельзя забывать и о дружеских, но важных спорах. Рылеев считает первые главы «Евгения Онегина» менее важным литературным событием, чем ранние поэмы Пушкина. «Не знаю, что будет Онегин далее, — писал Рылеев в Михайловское, — …но теперь он ниже Бахчисарайского фонтана и Кавказского пленника. Я готов спорить об этом до второго пришествия… Знаю, что ты не жалуешь мои Думы, несмотря на то я просил Пущина и их переслать тебе. Чувствую сам, что некоторые так слабы, что не следовало бы их печатать в полном собрании. Но зато убежден душевно, что «Ермак», «Матвеев», «Волынской», «Годунов» и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей».

…Пушкин ответил Рылееву не сразу. Сначала этот ответ мы видим в письме к В. А. Жуковскому, который, конечно, по-другому, чем Рылеев, но тоже попрекнул Пушкина недостатком четкой цели в его сочинениях. Пушкин: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? Вот на! Цель поэзии — поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а все невпопад».

Через несколько месяцев, всего за 15 дней до декабрьского восстания, Пушкин писал Александру Бестужеву: «Кланяюсь планщику Рылееву… но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов. Желаю вам, друзья мои, здравия и вдохновения».

Казалось бы, спор чисто литературный — дело вкуса! Но Рылеев и Бестужев явно воспитывали Пушкина, желая укрепить его в своей декабристской вере («Будь поэт и гражданин», — пишет ему Рылеев).

А Пушкин — и соглашается и упрямится. «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник» — романтические поэмы, гордые и свободные: несколько упрощая сложный идейный спор, скажем, что Рылеев и Бестужев находили такие сочинения более близкими своим идеалам, «Онегин» же — «бытописательство», и прямого свободного призыва, кажется, не видно…

Этот спор — согласие, это притяжение — отталкивание замечательных людей 1820-х годов требует тонкого, деликатного подхода чуть «пережать» — и Пушкин выглядит абсолютно согласным с декабристами, и непонятно, он ли это написал только что Чаадаеву:

Чедаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень, и тишина,
И, в умиленье вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.²

Пушкин всегда за свободу, но меняет мысли насчет ведущих к ней путей: когда-то — «Кинжалом», позже — «Онегиным», «Борисом Годуновым»…

Но стоит взять крен в другую сторону, и можно потерять несомненные декабристские идеалы Пушкина, забыть его гнев, эпиграммы 1824—25 годов, от которых должны «затрещать набережные» (подразумевались особняки высшей знати на петербургских набережных).

Противоречие? Разумеется…

Но что ж поделать, если Пушкин вместе с Рылеевым, Пущиным — и не совсем вместе… Как они, гневен на царей — и вдруг осенью 1825 года пишет про Александра I:

Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей…

Положим, эти стихи тогда не были опубликованы, но их должны были вскоре узнать: «простим неправое гоненье» — это формула, немало отличающаяся от рылеевско-пушинского «не простим…» (готовятся к цареубийству, новому «12 марта»).

8

Тем временем ничего не ведающий надворный советник Горчаков едет из Лондона, где служит, на родину, лечиться. Протрясясь немало верст по псковскому бездорожью, он прибывает к дядюшке Пещурову, в село Лямоново, что в восемнадцати верстах от Михайловского. Там он узнает немало подробностей о Пушкине, потому что дядюшка — губернский предводитель дворянства, и в его обязанности, между прочим, входит надзор за ссыльным и опальным. Горчаков дает о себе знать в Михайловское, и сентябрьским днем 1825 года Пушкин отправляется к нему в гости: шесть лет не виделись.

Если Пущина пугали близкие к поэту люди — «не встречайтесь», то Горчакова, наверное, и подавно. Князь, однако, знал, какими путями ходить не следует: лучше вторым, чем слишком первым…

Пушкин пишет Вяземскому, возможно, в присутствии Горчакова: «Горчаков доставит тебе мое письмо. Мы встретились и расстались довольно холодно — по крайней мере, с моей стороны. Он ужасно высох — впрочем, — так и должно; зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем или гнием, первое все-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии» («Бориса Годунова»). Пушкин что-то скрывает, его самолюбие чем-то уязвлено…

9

Горчаков же глубоким старцем вспомнит: «Пушкин вообще любил читать мне свои вещи, как Мольер читал комедии своей кухарке. В «Борисе Годунове» было несколько стихов, в которых проглядывала какая-то изысканная грубость и говорилось что-то о слюнях». «Вычеркни, братец, эти слюни, ну к чему они тут?» — сказал Горчаков. — «А посмотри, у Шекспира и не такие еще выражения попадаются», — возразил Пушкин. — «Да, но Шекспир жил не в XIX веке и говорил языком своего времени». Пушкин подумал и переделал свою сцену».

Горчаков, видимо, был доволен, что вел критику с самых современных позиций (что хорошо для XVI, негоже для XIX). Пушкин же, возможно, сказал про себя: слюни заметил, да многого поважнее не увидел.

10

Вяземскому о Горчакове сообщена, правда, только правда, не вся правда. Схема: опальный поэт и умный сухой карьерист… Но в схему не втиснешь прошлое — 19 октября. Правда, Горчаков ни разу на лицейских праздниках не бывал, но, видно, дело не в этом…

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны, блеск, холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.

Написано через месяц после той, не слишком удачной встречи, и это — тоже правда.

19 октября 1825 года Пушкин посвятил по строфе шестерым лицейским: Корсакову (первому умершему), Матюшкину, Дельвигу, Пущину, Горчакову и еще одному.

Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?

…Время пришло Ровно через месяц после лицейской годовщины, 19 ноября 1825 года, в Таганроге умирает император Александр I. Пущин говорит единомышленникам: «Случай удобен; ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».

¹ Так никто из лицейских и не узнал, что Горчаков поэму припрятал. Она нашлась в 1928 году вместе с архивом князя. Событие так взволновало ученых, что (по воспоминаниям М. А. и Т. Г. Цявловских) П. Е. Щеголев начал записывать новообретенные пушкинские строки на своих манжетах — вдруг опять исчезнут…

² Герцен в «Былом и думах» считал разницу двух посланий к Чаадаеву — разницей двух эпох: «Заря не взошла, а взошел Николай на трон и Пушкин напишет лет через десять — «Чадаев, помнишь ли былое?…» Герцену сообщили из России, что и второе послание писано до 1825 года, но, видимо, автор «Былого и дум» не мог этому поверить и не переменил текст в следующих изданиях книги.

(часть 2)