Настоящую главу я начну несколькими дальнейшими выписками из своих писем в министерство иностранных дел.

7 мая.

«Со времени моего последнего письма мы прошли через новый кризис, вызванный нотой Милюкова союзным правительствам по поводу войны. Эта нота была результатом компромисса между сторонниками Керенского и Милюкова. Она была принята и одобрена первым, а зато последний согласился сообщить союзникам декларацию правительства, отвергающую всякую мысль о насильственных завоеваниях. Милюков настойчиво утверждал, что Россия должна получить как Константинополь, так и проливы, и на этом основании, равно как и ввиду обязательств, уже принятых на себя Россией в отношении союзников, всегда отказывался от возбуждения вопроса о пересмотре существующих соглашений. Он считал, что сообщать союзным правительствам декларацию, обращенную к русскому народу, означало бы приглашать их косвенным образом к пересмотру соглашений. Между ним и Керенским происходила постоянная борьба, и однажды его положение было настолько поколеблено, что его уход считался почти неизбежным. Кадетская партия, вождем которой он состоит, пошла на риск и прибегла к давлению на правительство, угрожая ему, что отставка Милюкова повлечет за собою уход всех прочих членов правительства, принадлежащих к этой партии. [247]

В конце концов, Милюков согласился опубликовать декларацию, а правительство одобрило составленную им препроводительную ноту. Последняя была составлена таким языком, что, если и не противоречила букве декларации, то, бесспорно, противоречила ее духу. Она вызвала настоящую бурю в Совете Рабочих и Солдатских Депутатов, где на нее посмотрели, как на отказ от всего того, что было заявлено в декларации. Четверг был настоящим днем кризиса. К вечеру несколько полков прибыло на площадь перед Мариинским дворцом, где заседал совет министров, и присоединилось к толпе, уже собравшейся там с целью произвести демонстрацию против правительства. Раздавались крики: «Долой правительство!», «Долой Милюкова!», но, в конце концов, удалось убедить войска возвратиться в казармы.

Позже вечером происходили контр-демонстрации, направленные главным образом против Ленина и его сторонников, и, после того как несколько министров произнесли речи перед толпой с балкона дворца, счастье повернулось в их сторону. Правительство осталось твердым, объявив себя вполне солидарным по вопросу о ноте, и угроза их совместного ухода, а также того, что в этом случае новое Временное Правительство будет сформировано в Москве, заставила Совет умерить свой пыл. Сверх того Совет сознавал, что, как соглашались его члены впоследствии, сам он недостаточно силен, чтобы взять в свои руки власть, и так как правительство согласилось на опубликование дополнительного сообщения, разъясняющего ноту, то Совет объявил инцидент исчерпанным. Это соглашение было достигнуто только в пятницу вечером, и в течение всего этого вечера на Невском и прилегающих улицах все время происходили демонстрации и контр-демонстрации. На Невском произошло столкновение между толпами сторонников и противников Ленина, при чем несколько человек было убито и ранено. Между девятью и 10 ч. 30 мин. я выходил три раза на балкон посольства, чтобы принять овации и говорить речи толпе, демонстрировавшей в защиту правительства и союзников. В одной из этих демонстраций происходила открытая борьба между сторонниками правительства и ленинцами.

В настоящее время опять наступило полное спокойствие, и демонстрации запрещены на несколько дней. Разумеется, Милюков очень гордится тем, что он называет большой победой правительства; однако, хотя правительство, несомненно, можно поздравить с успешным исходом [248] столкновения с Советом, но последний продолжает действовать так, как если бы он был господином положения.

После того, как были написаны эти строки, я имел беседу с Терещенко. В ответ на мой вопрос он сказал, что не разделяет мнения Милюкова о том, что исход недавнего конфликта между Советом и правительством является большой победой для последнего. Он явился моральной победой, и, к счастью, ответственность за кровопролитие падает на противников, а не на сторонников правительства. Кроме того, он обнаружил количественное превосходство тех, кто стоит на стороне правительства. Этому можно противопоставить притязание Совета на исключительное право давать приказы войскам. Правительство, — сказал он мне, — приняло меры противодействия этому притязанию путем усиления власти генерала Корнилова, командующего петроградским гарнизоном, и он убежден, что правительство, в конце концов, станет господином положения, хотя, быть может, ему придется включить в свои ряды одного или двух социалистов. Рабочие разочаровались в Ленине, и последний, как он надеется, в недалеком будущем будет арестован.

Он сказал, что всего больше ему хотелось бы видеть открытие мирных переговоров с Турцией, и если единственным препятствием к заключению с нею мира является Константинополь, то он полагает, что британское правительство могло бы обратиться к русскому с предложением о нейтрализации Константинополя. Я сказал, что если бы мы сделали это, то мы могли бы подвергнуться обвинению в вероломстве, и при настоящих условиях очень затруднительно как для России, так и для союзников выступить с предложением пересмотра наших взаимных соглашений. Он согласился с этим, но продолжал утверждать, что при некотором такте обмен взглядов по вопросу о Константинополе все же возможен».

7 мая.

«Я сказал Керенскому, который зашел ко мне сегодня, что я очень обескуражен нападками печати, которая упорно обвиняет нас в том, что мы ведем капиталистическую и империалистическую войну. Керенский соглашался с тем, что некоторые из этих нападок заходят слишком далеко, но заявил, что правительство не может нарушить начала свободы печати. Он сказал, что крайние левые думают, что германские социал-демократы намерены поднять восстание, [249] и хотя он лично после недавней декларации Шейдемана не считает этого вероятным, однако же германцы каждую минуту могут обратиться с предложением о заключении мира. Поэтому союзники должны вступить в обмен мнений, чтобы быть в состоянии предъявить свои условия, когда для этого придет время. Если бы только, — заявлял он, — союзники хоть чем-нибудь выказали свою готовность последовать примеру России, отказавшейся от Константинополя, то все эти нападки прессы сразу же прекратились бы. В ответ на мое замечание о том, что Милюков дал мне понять, что он решительно настаивает на приобретении Константинополя, Керенский заметил, что Милюков не имеет решающего голоса по этому вопросу».

Правительство сделало правильный шаг 9 мая, объявив, что право распоряжения войсками принадлежит исключительно военному губернатору города. В тот же день английское министерство иностранных дел вручило русскому поверенному в делах в Лондоне наш ответ на знаменитую ноту Милюкова, послужившую причиной недавнего кризиса. Мы приветствовали эту ноту, так как она показала, что Россия не ослабила своих героических усилий для зашиты, совместно со своими союзниками, дела справедливости и гуманности. Далее мы отметили с удовлетворением, что Временное Правительство, охраняя права России, намерено строго соблюдать свои обязательства по отношению к союзникам.

21 мая я писал в министерство иностранных дел следующее:

«Последние две недели были очень тревожны, так как победа, которую одержало правительство над Советом по вопросу о ноте державам, была далеко не столь полна, как это воображал Милюков. Пока Совет удерживал исключительное право распоряжения войсками, до тех пор правительство, по замечанию князя Львова, было «властью без силы», тогда как Совет Рабочих Депутатов был «силой без власти». При таких условиях для Гучкова, как военного министра, и для Корнилова, как военного губернатора Петрограда, было невозможно принять на себя ответственность за поддержание дисциплины в армии. В результате оба они подали в отставку, причем первый из них заявил, что если положение вещей не изменится, то армия перестанет существовать, как боевая сила, через три недели. Отставка Гучкова ускорила события, и Керенский и Терещенко пришли к заключению, [250] что так как Совет является слишком могущественным фактором, чтобы его можно было подавить или чтобы им можно было пренебрегать, то единственным путем к прекращению аномалии двойного правительства является образование коалиции. Хотя эта мысль сначала не встретила себе сочувствия со стороны Совета, но, в конце концов, пришли к соглашению, что Совет должен быть представлен в правительстве тремя делегатами — Церетели, Черновым и Скобелевым. Когда разразился кризис, то Милюков находился в ставке, и по своем возвращении он должен был сделать выбор между принятием поста министра народного просвещения или выходом из состава кабинета. После напрасной борьбы за сохранение за собой портфеля министра иностранных дел он подал в отставку.

Хотя более умеренная часть правительства, которой я, конечно, симпатизирую, будет ослаблена уходом Милюкова и Гучкова, но эта потеря, я думаю, будет возмещена выигрышем в других направлениях. Первый настолько одержим одной идеей — Константинополя, — которая для социалистов олицетворяет империалистическую политику старого режима, — что он никогда не выражал взглядов правительства, как целого; и лично я предпочитаю иметь дело с таким человеком, который, даже если он не старается петь с нами в один тон, может говорить с авторитетом как выразитель политики правительства. С другой стороны, Гучков страдает слабостью сердца и едва ли стоит на высоте своего положения. Его взгляды на дисциплину в армии очень здоровы, но он неспособен внушить их своим коллегам. Сверх того, он не имеет никакой опоры в массах, — а это самое главное, — так как он не обладает даром личного магнетизма Керенского. Новое коалиционное правительство, как я уже телеграфировал, представляет для нас последнюю и почти единственную надежду на спасение военного положения на этом фронте. Керенский, принявший на себя обязанности военного и морского министра, не есть идеальный военный министр, но он надеется, что, отправившись на фронт и обратившись с страстным призывом к патриотизму солдат, он сможет гальванизировать армию и вдохнуть в нее новую жизнь. Он — единственный человек, который может сделать все, если это вообще возможно, но его работа будет чрезвычайно трудной. Русский солдат сегодняшнего дня не понимает, за что или за кого он воюет. Прежде он был готов положить свою жизнь за царя, который в его глазах [251] олицетворяет Россию, но теперь, когда царя нет, Россия для него не означает ничего, помимо его собственной деревни. Керенский начал с того, что заявил армии, что он намерен восстановить строжайшую дисциплину, настоять на исполнении своих приказаний и наказать всех неповинующихся. Сегодня он обошел казармы, а завтра выезжает на фронт, чтобы подготовить предстоящее наступление.

Терещенко, сменивший Милюкова на посту министра иностранных дел, сделал хорошее начало тактичным обсуждением вопроса о наших соглашениях в своем сообщении печати. Он служит как бы посредником между «буржуазией» и демократией, хотя крайние его не любят. Если наш ответ на ноту Милюкова будет опубликован в настоящей своей форме, то наверняка произойдут трения, и Совет попытается навязать ему свою волю. По обсуждению этого вопроса с Альбером Тома, я думаю, что мы должны предотвратить какое бы то ни было выступление такого рода, выпустив сами какое-нибудь примирительное сообщение по этому вопросу, не имеющее, однако, характера обязательства. Мы поставлены в необходимость считаться с тем фактом, что социализм является в настоящее время господствующей силой, и если мы хотим заручиться его поддержкой в пользу продолжения войны до конца, то мы должны попытаться завоевать его симпатии. Новые министры-социалисты, конечно, узнают содержание тайных соглашений, заключенных Россией, и если русским солдатам скажут, что они должны воевать до тех пор, пока не будут достигнуты цели, указанные в этих соглашениях, то они потребуют сепаратного мира. Поэтому я находил бы целесообразным присоединение к нашему ответу параграфа, объясняющего, что наши соглашения в отношении Малой Азии внушены желанием преградить путь проникновению туда Германии, но если эта цель может быть достигнута другими средствами, то мы готовы пересмотреть этот вопрос, как только настанет благоприятный момент для обмена взглядами по вопросу об окончательных условиях мира».

Одним из несчастных результатов реконструкции правительства была отмена назначения Сазонова послом в Лондон. Сазонов до такой степени отождествлялся с политикой императорского правительства, особенно в отношении вопроса о Константинополе, что его уже не считали подходящим представителем для новой России. Сообщая мне об этом, Терещенко объяснил, что так как он надеется [252] сохранить его услуги для окончательных мирных переговоров, то он не желает, чтобы Сазонов взял бы на себя миссию, которая раньше или позже могла бы дискредитировать его в глазах русского общества. Он должен был выехать в Лондон 16 мая вместе с нашими рабочими делегатами и Палеологом, которого заменил на посту французского посла в Петрограде Нуланс, и только по прибытии Сазонова на вокзал ему было вручено письмо от князя Львова с предложением отложить свой отъезд. Хотя после того нашему правительству было предложено несколько других имен, но никто не был назначен послом, и в остальной период войны г. Набоков продолжал исполнять обязанности поверенного в делах.

В лице Палеолога я потерял старого друга и коллегу, с которым в течение трех критических лет я был тесно связан и на лойяльное сотрудничество которого в деле защиты общих интересов, столь дорогих нам обоим, я мог всегда рассчитывать. Мне было также очень грустно прощаться с моими новыми друзьями Виллом Торном и Джемсом О'Греди. Это были блестящие типы британских рабочих, и я надеялся, что они произведут впечатление на рабочих депутатов в Совете и заставят их понять, что мы не воюем с германцами ради империалистических или капиталистических целей. Но эти депутаты не были настоящими рабочими; они были только демагогами. О'Греди сказал Торну после своего первого посещения Совета: «Посмотрите на их руки. Ни один из них не посвятил во всю свою жизнь и одного дня честному труду». Они покинули Петроград в очень подавленном настроении от того, что видели как на фронте, так и в тылу.

Посетив однажды после полудня в конце месяца Терещенко, я нашел его на совещании с тремя новыми министрами-социалистами: Церетели, Черновым и Скобелевым; последние должны были попозже в этот день явиться на заседание Совета, чтобы дать отчет по своим ведомствам. Услышав, что я здесь, они выразили желание меня увидеть, и потому я был приглашен к ним. После того, как меня им представил Терещенко, Церетели, в совершенстве владевший ораторским искусством, в течение, примерно, двух часов допрашивал меня по разным вопросам, связанным с революцией, войной и нашими соглашениями. Нашла ли себе революция, — спрашивал он, — какой-либо отзвук в Англии? Можно ли надеяться привести в гармонию взгляды британской и русской демократии, особенно в отношении войны? И представляет ли на самом деле правительство [253] его величества британское общественное мнение? Я ответил, что великая революция, подобная той, через какую только что прошла Россия, не могла не отразиться в большей или меньшей степени на всех странах и что, так как она, наверное, окажет демократизирующее влияние на британское общественное мнение, то она будет содействовать сближению наших взглядов со взглядами русского народа. Хотя мы сохранили монархическую систему, однако мы являемся самым свободным народом в мире, и мы давно уже усвоили положение «vox populi — suprema lex» (голос народа — высший закон). Я могу заверить его, что никакое британское правительство не могло бы удержаться на своем посту, если бы оно не выражало общественного мнения.

Обратившись вслед за тем к вопросу о наших соглашениях, он спросил: если Россия откажется от какого-либо из преимуществ, обеспеченных ей соглашениями, то готово ли будет правительство его величества сделать то же самое?

В ответ на этот вопрос я привел пересмотренный текст упомянутой выше нашей ноты, на передачу которого Терещенко я был уполномочен всего лишь два дня назад, заявив при этом, что хотя мы полагаем, что в этих соглашениях нет ничего такого, что противоречило бы принципам, провозглашенным русской демократией, однако мы готовы снова их обследовать, совместно с нашими союзниками, и если надо, то пересмотреть их. Это заявление доставило ему величайшее удовлетворение.

Союзные демократии, — продолжал он затем, — должны прийти к полному соглашению по вопросу о целях войны и об окончательных условиях мира. Согласно ли правительство его величества на конференцию для этой цели?

Я ответил, что это — вопрос, на который я не могу дать ответа, не посоветовавшись со своим правительством. И когда он затем стал настаивать на том, чтобы я высказал свое личное мнение, я сказал, что заявление, только что сделанное ему мною, показывает, что мы готовы сделать значительный шаг в указанном им направлении. Такое обследование наших соглашений необходимо было бы связано с обменом взглядов, но мое правительство могло бы предпочесть вести переговоры через своих послов в союзных столицах, а не на конференции.

Затем Церетели указал на необходимость поддерживать самый тесный контакт между двумя нашими демократиями посредством обмена визитов между представителями [254] различных рабочих и социалистических групп в каждой стране.

Это желание, заверил я его, искренно разделяется правительством его величества, и я могу сказать ему, что г. Гендерсон, представляющий нашу рабочую партию в кабинете, уже находится в пути, направляясь в Петроград со специальной миссией. Он ответил, что это весьма удовлетворительно, но что здесь очень распространено то мнение, что правительство его величества не позволит приехать сюда представителям других групп, вроде г. Рамсея Макдональда. Не уполномочу ли я его сообщить Совету, что это не так, и что правительство его величества, напротив, предоставит г. Макдональду полную возможность к этому? Я сказал, что я не могу заверить его в этом, но что я сообщу его слова своему правительству. Я хотел бы быть совершенно откровенным с ним. Когда вопрос о приезде г. Макдональда в Петроград впервые был поднят Советом, то я был против этого, так как боялся, что его посещение может усилить пацифистское движение. Но на основании того, что я услышал после этого от г.г. Вандервельде и О'Греди, я переменил свое мнение, и так как я думаю теперь, что его посещение могло бы принести пользу, то я поддержу его предложение.

В заключение Церетели поднял вопрос об отколе германских социалистов от германского правительства. Я тотчас же сказал ему, что, по моему мнению, это — утопия. Германский народ до такой степени отождествляет себя со своим правительством как в отношении аннексионистской политики последнего, так и в отношении жестоких способов ведения войны, что мы могли бы заставить его восстать против своего правительства только путем военного давления или блокады. Здесь вмешался Чернов, заметив, что некогда и на революцию смотрели, как на утопию, и тем не менее она осуществилась. Я оспаривал правильность этого утверждения, говоря, что революция только пришла скорее, чем ожидалась. Церетели заявил затем, что мотивом, в силу которого он хотел бы, чтобы союзные и русские социалисты поехали в Стокгольм, является желание сказать германцам в лицо, что если они не начнут гражданской войны против своего правительства, то мы совершенно перестанем с ними считаться. Когда я, прощаясь, спросил его, может ли правительство рассчитывать на поддержку Совета в деле продолжения войны, он ответил утвердительно. Совет, — сказал он, — желает демократизации, а не деморализации армии. [255]

Несколько дней спустя я получил следующую телеграмму от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего в то время обязанности министра иностранных дел, по поводу приведенной выше моей беседы: «Ваше превосходительство говорили с большим мужеством и осторожностью при весьма затруднительных обстоятельствах. Я желаю выразить вам свое горячее одобрение».

Из трех министров-социалистов только Церетели, министр почт и телеграфов, произвел на меня благоприятное впечатление. Это был грузин, происходивший из княжеской фамилии, и лидер социал-демократов; при царизме он провел несколько лет в Сибири, будучи приговорен к каторжным работам. Будучи привлекательной личностью с утонченной душой, он внушал мне симпатию безукоризненной честностью своих намерений и прямотой характера. Подобно столь многим прочим русским социалистам, он был идеалист; но, хотя я не ставлю ему этого в упрек, он сделал ошибку, приступая к разрешению трудных проблем практической политики с чисто теоретической точки зрения. В двух его коллегах не было ни капли идеализма. Скобелев, министр труда, был также социал-демократ, державшийся очень передовых взглядов по вопросу о правах фабричных рабочих. Обладая нервным, возбудимым темпераментом и не будучи переобременен умом, он был довольно незначителен по своей наружности, и не произвел на меня впечатления человека, который когда-нибудь выдвинется. С другой стороны, министр земледелия Чернов производил впечатление человека с сильным характером и большими способностями. Он принадлежал к левому крылу партии социалистов-революционеров и отстаивал немедленную национализацию земли и раздел ее между крестьянами, не дожидаясь решения Учредительного Собрания. Он вообще считался опасным и ненадежным, и я нашел его весьма несимпатичным. Он был в числе русских эмигрантов, задержанных в Галифаксе, — обстоятельство, о котором он не преминул мне напомнить.

Прежде чем продолжать свой рассказ, я нахожу нелишним сказать несколько слов о взглядах и целях различных политических группировок. Так называемая «буржуазная» партия была представлена главным образом кадетами и в меньшей степени некоторыми московскими промышленными группами. Она защищала энергичное продолжение войны и восстановление дисциплины в армии, склоняясь в то же время к тому, чтобы предоставить [256] окончательное решение различных социальных и конституционных вопросов, возбужденных революцией, Учредительному Собранию. Однако она хотела, чтобы это собрание открылось только после того, как местные выборы во вновь организованные земства и городские думы создадут необходимый аппарат для организации и контроля над всеобщими выборами.

Из социалистических групп социалисты-революционеры, лидером которых был Керенский, были представителями деревни в отличие от социал-демократов, вождем которых был Церетели, и которые представляли интересы городского пролетариата. Лозунг первых всегда был «земля и воля». В конце минувшего и начале нынешнего века они приняли террор в качестве оружия для достижения своих целей. После убийства великого князя Сергея Александровича в 1905 г. террористическая тактика прекратилась, и политические убийства, каким было убийство Столыпина в 1911 г., стали скорее исключением, чем правилом. С другой стороны, социал-демократы после съезда, состоявшегося в Лондоне в 1903 г., на котором сторонники Ленина победили своих противников при голосовании по вопросу о партийной организации, раскололись на меньшевиков и большевиков, хотя их было бы более удобно называть умеренными и крайними. Первые, подобно большинству социалистов-революционеров, отстаивали сотрудничество с передовыми либералами для свержения царизма, а теперь, когда эта цель была достигнута, они стремились к учреждению демократической республики. Напротив, большевики не хотели иметь ничего общего ни с какой буржуазной группой, какою бы передовой она ни была. Массы считались только с ними, и именно к рабочим и крестьянам они обращались за поддержкой, необходимой Для осуществления их программы — установления диктатуры пролетариата и преобразования всего общественного строя. Их лозунг был с самого начала: «вся власть Советам». Ни меньшевики, ни социалисты-революционеры не соглашались присоединиться к этому лозунгу, но те из их членов, которые занимали посты министров, признали тем не менее свою ответственность перед Советом и неизменно давали ему отчет во всей своей официальной деятельности. Однако умеренные обеих социалистических групп никогда не забывали, что, несмотря на разногласия, отделяющие их от большевиков, они были и остались «товарищами» и что они, таким образом, ближе к большевикам, чем к своим либеральным коллегам по [257] работе. Хотя они соглашались с этими последними по вопросу о предоставлении Учредительному Собранию решения всех основных вопросов, однако же, они были приведены ходом событий к тому, что предвосхитили некоторые из этих решений.

Что касается войны, то как меньшевики, так и социалисты-революционеры отстаивали быстрое заключение мира без аннексий и контрибуций. Однако существовала небольшая меньшевистская группа, руководимая Плехановым, которая призывала рабочие классы к сотрудничеству с целью достижения победы над Германией, так как только эта победа может обеспечить России вновь завоеванную свободу. С другой стороны, большевики были всецело «пораженцами». Войне, как это заявлял Ленин на конференции в Кинтале в 1916 г., необходимо положить конец какими бы то ни было средствами и какою бы то ни было ценой. Необходимо путем организованной пропаганды побудить солдат обратить свое оружие не против своих братьев в рядах неприятеля, но против реакционных «буржуазных» правительств в своей собственной и в других странах. Для большевика не было ни родины, ни патриотизма, и Россия была лишь пешкой в той игре, которую играл Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую вела Россия против Германии, должна была превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова была отныне конечная цель его политики.