204

НОВАЯ ФАЗА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

(Отрывок)

Русская литература начинается, собственно говоря, не ранее XVIII века, то есть с реформы Петра I. Она, как новая Минерва, вышла из этой реформы, вооруженная с ног до головы дипломами и в академическом мундире. Она не переживала наивного периода, свойственного нормальному росту. Она зарождается в сатирах князя Кантемира, пускает корни в комедиях Фонвизина и достигает своего завершения в горьком смехе Грибоедова, в беспощадной иронии Гоголя и в духе отрицания новой школы, не знающем ни страха, ни границ.

Единственный великий поэт и великий художник, который по своему звучанию и всеобъемлющему стиху, по своей эстетической уравновешенности мог бы составить исключение, — это Пушкин, и именно он нарисовал нам печальный и вполне национальный образ Онегина, лишнего человека.

Правда, до насаждения цивилизации были зародыши иной литературы; но эта последняя не имела ничего общего с литературой цивилизованного периода. Язык, даже самые печатные буквы — все было иное. Это была простая, бедная литература, в которой слышались первые отзвуки чисто народного лиризма и благочестивые размышления беглых и преследуемых раскольников. Это были плавные, печальные, меланхолические песни; иногда, впрочем, они отражали порывы безумного веселия. Что же касается до религиозных произведений, то они всегда отличались мрачным, суровым, аскетическим характером.

205

Благодаря кормилицам, нянькам, разным престарелым крепостным песни проникали иногда и в цивилизованное общество; подпольная же литература раскольников оставалась скрытой в лесах, в недрах общин, в достаточной мере отдаленных, чтобы избегнуть двойного надзора — православной полиции и полицейской церкви. Лишь в последнее время стали записывать эти песни и эти мелодии из уст самих крестьян...

Первый значительный, серьезный, продолжительный литературный успех выпал на долю комедий Фонвизина написанных в середине царствования Екатерины II.

Фонвизин, человек весьма образованный, философ, в том понимании, которое придают этому слову энциклопедисты, сам принадлежал к высшему обществу; пробыв довольно продолжительное время при русском посольстве в Париже, он не мог сдержать своего сатирического вдохновения при виде этого полуварварского общества с замашками утонченной цивилизации. Он попытался воспроизвести эту удивительную смесь на сцене, и это удалось ему в совершенстве. Публика помирала со смеху, видя себя осмеянной без всякой пощады. Успех «Бригадира»¹ был чрезвычайный, полный. Князь Потемкин, при всех своих недостатках, далеко не лишенный известной широты взглядов, встретил автора после первого представления «Бригадира», взял его за руку и сказал, глубоко взволнованный: «Фонвизин, умри теперь».

Но Фонвизин сделал лучше: он написал другую комедию. Успех «Недоросля» значительно превзошел успех «Бригадира». Это произведение сохранится навсегда в русской истории и литературе, как картина нравов русского дворянства, перерожденного Петром I.

Этот первый смех (сатиры князя Кантемира представляли собой лишь подражания) далеко отозвался и разбудил целую фалангу великих насмешников, и их-то смеху сквозь слезы литература обязана своими крупнейшими успехами и большею частью своего влияния в России.

Смех, это самобичевание, был нашим искуплением, единственным протестом, единственным мщением,

206 возможным для нас, да и то в весьма ограниченных пределах.

Как только сознание пробудилось, человек с отвращением увидел окружавшую его гнусную жизнь: никакой независимости, никакой личной безопасности, никакой органической связи с народом. Само существование было лишь своего рода общественной службой. Жаловаться, протестовать — невозможно! Радищев попробовал было. Он написал серьезную, печальную, полную слез книгу. Он осмелился поднять голос в защиту несчастных крепостных. Екатерина II сослала его в Сибирь, сказав, что он опаснее Пугачева. Насмехаться было менее опасно: крик ярости принял личину смеха, и вот из поколения в поколение стал раздаваться зловещий и безумный смех, который силился разорвать всякую солидарность с этим странным обществом, с этой нелепой средой, и который, боясь быть смешанным с нею, указывал на нее пальцем. Не существует, кажется, другого народа в мире, который вынес бы это, и литературы, которая бы так дерзала. Единственное исключение представляет, быть может, Англия, но при этом следует заметить, что великий смех Байрона и горькая насмешка Диккенса имеют пределы, наша же неумолимая ирония, наш страстный самоанализ ни перед чем не останавливается, все разоблачает без всякого страха, так как у него нет ничего святого, что он мог бы профанировать. Система воспитания Петра I принесла свои плоды.

Самый большой литературный успех после комедий Фонвизина, и при этом лет пятьдесят — шестьдесят спустя, выпал, как и следовало ожидать, на долю произведения подобного же рода. В этот промежуток не появилось ничего значительного. Денационализированная русская мысль, смутная, нерешительная, без инициативы, всецело подражательная, склоняясь то в сторону мартинизма, то в сторону энциклопедизма, порождала произведения слабые, бесцветные, натянутые, которые и тогда мало читались, а теперь совсем позабыты.

Комедия Грибоедова¹ появилась под конец царствования Александра I ; своим смехом она связывала самую блестящую эпоху тогдашней России, эпоху надежд

207 и возвышенной юности, с темными и безмолвными временами Николая.

Чтобы верно оценить значение и влияние произведения Грибоедова в России, нужно перенестись в те времена, когда первое представление «Женитьбы Фигаро» имело во Франции значение государственного переворота.

Комедию Грибоедова читали, заучивали наизусть и переписывали во всех уголках государства прежде, чем она появилась на сцене, прежде цензорского дозволения печатать. Николай разрешил постановку этой пьесы, чтобы лишить ее привлекательности запрещенного плода, и дал свое согласие на отпечатание ее в сокращенном виде, чтобы противодействовать распространению рукописных экземпляров.

И опять-таки содержанием пьесы является наводящая ужас пустота высшего русского общества, в особенности московского. Но это было уже не доброе старое время, когда писал Фонвизин, — за полстолетие совершилось много перемен. Краски уже не так ярки, и не так уже весел смех. Высший свет Грибоедова лучше подделывается под Париж, хотя от него все еще несет на десять шагов русской кожей.

Таково было в начале нашего века это высшее московское общество, о котором на Западе составилось фантастическое представление, как о старых боярах, упорствующих в своей оппозиции, имеющих хотя и ошибочные, но все же убеждения. О нем можно составить себе довольно правильное понятие, познакомившись с замечательными письмами мисс Вильмот, напечатанными в приложении к «Запискам» княгини Дашковой.¹ Грибоедов, родившийся в 1795 году, принадлежал к этой же среде, и ему не было нужды оставлять свой отчий дом, чтобы увидеть собственными глазами эти призраки сановников в отставке, прикрывающие орденами и звездами целые бездны неспособности, невежества, тщеславия, угодливости, надменности, низости и даже легкомыслия; и вокруг этих покойников, которых позабыли похоронить, целый мир клиентов, интриганов, тунеядцев,

208 влачащих существование, исполненное формализма, этикета и лишенное всякого общественного интереса.

Не велик промежуток между 1810 и 1820 годами, но между ними находится 1812 год. Нравы те же, тени те же; помещики, возвращающиеся из своих деревень в сожженную столицу, те же. Но что-то изменилось. Пронеслась мысль, и то, чего она коснулась своим дыханием, стало уже не тем, чем было. И прежде всего, в фокусе, в котором мир этот отражается, есть что-то новое, о чем не думал Фонвизин. У автора есть задняя мысль, и герой комедии представляет лишь воплощение этой задней мысли. Образ Чацкого, меланхолический, ушедший в свою иронию, трепещущий от негодования и полный мечтательных идеалов, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне восстания на Исакиевской площади; это — декабрист, это — человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере на горизонте, обетованную землю... которой он не увидит.

Его выслушивают среди молчания, так как общество, к которому он обращается, принимает его за сумасшедшего — за буйного сумасшедшего — и за его спиной насмехается над ним.