Процесс
по "Делу 1-го марта" Из обвинительной речи прокурора Н.В. Муравьева
Глубоко убежденный в том, что между истинно честными людьми не найдется и не может найтись ни одного, сколько-нибудь сочувствующего им человека, я думаю, что при исследовании их учения мы не вправе оказывать им ни малейшего снисхождения, так как снисхождение могло бы быть объясняемо только пагубно-ложными представлениями об их ошибочных, но будто бы, в конце концов, идеальных намерениях. Русскому обществу нужно знать разоблаченную на суде правду о заразе, разносимой социально-революционной партией, п я хотел бы сказать эту правду теперь серьезно и возможно спокойно, без резких слов и натяжек, побивая врага его же оружием, изображая его у него же взятыми красками, его же мыслями и действиями. Оставляя пока в стороне вопрос о более или менее известном и для суда прямого значения не имеющем происхождении и постепенном развитии социально-революционного движения, я обращусь непосредственно к тем обстоятельствам и условиям, при которых оно приняло свое теперешнее кровавое террористическое направление. Мы знаем из процесса шестнадцати террористов, рассмотренного петербургским военно-окружным судом несколько месяцев тому назад, что еще в 1878 году, не разделяя воззрений, рекомендовавших постепенное революционное воспитание народа в борьбе с существующим экономическим строем, некоторые, более нетерпеливые члены за несколько лет перед тем образовавшегося тайного общества, принявшего наименование «русской социально-революционной партии», озлобленные неудачами и преследованиями, порешили, что для защиты их дела против правительства нужны политические убийства, и если окажется возможным, — посягательство на цареубийство. Кроме своеобразного понимания партийных интересов, здесь, кажется, действовало и революционное честолюбие — репутация Геделя, Нобилинга и других не давали спать русским их единомышленникам. И вот потянулись длинным рядом всем нам хорошо памятные преступления, начавшиеся выстрелом Веры Засулич и дошедшие до покушения 2-го апреля 1879 года . То были глухие удары, раскаты приближающегося землетрясения, говорится в одном из подпольных листков; то были пробные взмахи расходившейся руки убийцы, предвкушение кровожадного инстинкта, почуявшего запах крови, — скажем мы. Новое направление оказалось вполне соответствующим настроению известной части партии и повлекло за собою раскол между ее членами. Одни не хотели прибавлять крови и прямого бунта к своей преступной деятельности, другие же, напротив, видели весь успех своего дела в политической борьбе и разумели под нею тайные убийства, цареубийство и затем открытое восстание, с целью создать новый государственный строй, которого требует будто бы народная воля. Для разъяснения этого раскола и составления обусловленной им новой программы действий, для того, чтобы разобраться, сосчитаться и сговориться между собой, летом 1879 года, в городе Липецке состоялся съезд деятелей партии, получающий в настоящее время особенно преступное гибельное значение, так как на нем и вследствие его совещаний окончательно сформировалась фракция террористов и был решен тот образ действий, который завершился злодеянием 1-го марта. На липецком съезде последователи нового революционного направления круто поставили вопрос о политической борьбе, как о единственном средстве для достижения целей партии. Центр тяжести политической борьбы, гласит далее террористическое решение, лежит в цареубийстве, поэтому на него-то и должны быть направлены все усилия партии. Но совершать его нужно уже не по-прежнему. Револьвер и кинжал дискредитированы и забракованы: на сцену выступают динамит и разрушительные взрывы. Таковы были решения липецкого съезда, а вместе и исходная точка террористов-цареубийц, поднявших свой кровавый красный флаг над повою подпольною газетой «Народной волей». Вслед затем террористы принялись за работу, и последовательными результатами их систематической деятельности были три, одно за другим совершенные покушения на жизнь ныне в Бозе почившего государя императора: 18-го ноября 1879 года близ города Александровска, 19-го того же ноября близ Москвы и 5-го февраля 1880 года в Зимнем дворце и неудавшиеся приготовления к четвертому такому же покушению близ города Одессы. Четыре взрыва не удались —стали готовить пятый, достигший, по воле Провидения, своей ужасной цели. Таково было развитие злодейского сообщества и воздвигшей его злодейской мысли. Посмотрим же деятелей этого сообщества поближе, в их проявлениях и собственных о себе свидетельствах. Останавливаясь, прежде всего, на внешней и наиболее рельефной стороне деятельности террористического направления, я хотел бы подвести перечневый итог ее трехлетним подвигам. Он знаменателен: ряд убийств должностных лиц и нападений на них, гибель и изувечение множества лиц, случайно стоявших на дороге злодеяния, В этом море пролитой крови, конечно, тонут и бесконечно умаляются все общие уголовные преступления, членами партии совершенные. Но, увы, мы знаем, что этим не исчерпывается злодейский список: огненными клеймами сверкают на его страницах пять посягательств на жизнь усопшего монарха и завершающее их цареубийство. Во имя чего совершены все эти злодеяния, чего хотят, или, лучше сказать, хотели подсудимые, вооружась на политическую борьбу или, точнее, на политические убийства? В найденной у Рысакова и у Ельникова (И.Гриневицкий) программе «рабочих членов партии Народной Воли» категорически указаны основания их политического идеала, в его новейшем исправленном, по-видимому, в самом последнем его издании. Судите о нем сами (прокурор читает выдержки из указанной им программы). Таков их идеал, выкроенный по образцам крайних теорий западного социализма и сулящий, по мнению партии, общее благополучие. Но для того, чтобы его провозглашать, и стремиться к его осуществлению, необходимо своеобразное, с ним согласное отношение и к окружающим началам существующего строя, и русские социалисты в этом оказываются последовательными. Существующий народный строй верит в Бога Всемогущего и Всеблагого, исповедует Христа-Спасителя; в религии ищет и находит утешение, силы и спасение. Какое это наивное, опасное заблуждение в глазах террористов, н как спешат они, все упраздняя, упразднить и эту вредную им религию. Правда, некоторые из них, устами Желябова, произнесшего в ответ на вопрос первоприсутствующего об его вероисповедании подготовленную и бьющую на эффект фразу, и заявляют, что, снисходительно относясь к религии, они отводят ей место в ряду нравственных убеждений, исповедуя, что вера без дела мертва есть. Теперь я спрошу Желябова: какие это дела, без которых вера мертва? Те ли, которые совершены 1-го марта на Екатерининском канале; те ли, которые совершаются кровью, убийством, посягательством на преступление? Относясь отрицательно к современному государственному строю и его религии, террористы столь же беспощадны по отношению к нравственности, истории и обществу. Зато о себе самой социально-революционная партия — мнения самого высокого, и не устает превозносить себя, свои подвиги, свое значение. Герои, мученики, светочи народа, провозвестники свободы — это наиболее скромные эпитеты из тех, которыми они любят наделять себя. Но они идут и дальше, а дальше можно далеко оставить за собою геркулесовы столбы бессмыслия и наглости. Познакомившись со взглядами стоящих перед нами террористов, перейдем к их мыслям о форме, путях и средствах предпринятой ими политической борьбы. Мы уже знаем, что форма эта — террор, пути — политические убийства, а средство — динамит и целая система взрывов и взрывчатых приспособлений. Но мы должны знать еще и то, что это террор не простой, а возведенный в политическую теорию, пути эти не случайные, а строго выработанные и обдуманные, средства не общеупотребительные, а усовершенствованные наукой и практическим упражнением. Вот та изумительная террористическая теория, как она выражена в брошюре некоего Морозова: «Террористическая борьба», которую, не обинуясь, можно назвать кратким руководством, настольною книжкою террориста. Террористическая борьба, по словам брошюры, представляет собою совершенно новый прием борьбы; она справедлива потому, что убивает только тех, которые этого заслуживают и виновны. И потому террористическая революция представляет собою самую справедливую из всех форм революции. В России, говорят они, дело террора значительно усложняется, оно потребует, может быть, целого ряда политических убийств и цареубийств. Но не в одном этом должна заключаться его цель. Оно должно сделать свой способ борьбы популярным, историческим, традиционным, должно ввести его в жизнь. Наступит время, говорят террористы, когда несистематические попытки террористов сольются в общий поток, против которого не устоять тогда никому. Задача русских террористов — только обобщить и систематизировать на практике ту форму революционной борьбы, которая ведется давно, борьбу посредством политических убийств. Вот перспектива, которую обещают террористы. Нельзя пожаловаться на неясность программы, нельзя отказать ей в своеобразности и новизне. Осуществиться ей не суждено, но авторы ее могут все-таки гордиться: их не забудет думающий мир. Он слышал до сих пор много самых разнообразных, самых несбыточных и странных систем, теорий и учений. Но он еще не слышал системы цареубийства, теории кровопролития, учения резни, это могло быть только новым словом, и это новое слово поведали изумленному миру русские террористы. Но чего же другого ожидать от них, когда, говоря печатно о новых формах покушений на цареубийство, они восторгаются в своих подпольных изданиях тщательностью отделки всех деталей, с гордостью заявляют, что это прогрессивное усовершенствование способов борьбы составляет чрезвычайно утешительный факт, и останавливаются с умилением на том, что в настоящее время возможность совершения цареубийства связывается с возможностью спасения для убийц. Злодеяние совершается, но его исполнители могут остаться живы. Возможность уцелеть — есть. Мы знаем, что многие из участников первого покушения уцелели, и еще теперь, пред глазами каждого из них на основании этой теории, стоит в перспективе побег за границу, и это знаменитое право убежища, которое гораздо правильнее и точнее назвать, если можно, правом укрывательства и безнаказанности убийц. И так, милостивые государи, в таком виде представляется деятельность социалистов, но то, что я имел честь изложить перед вами, еще не все. Кроме убийств и крови, над социально-революционной партией тяготеет и еще один великий тяжкий грех. Она признает сама, — а настоящее состояние и недавнее прошлое русского общества горько подтверждают, — что важную и существенную отрасль ее агитаторской работы составляют возможно широкое раскидывание сетей и ловля в них добычи. И в этом деле нужно отдать им справедливость; они достигли значительной степени совершенства, почти такого же как и в приготовлении взрывчатых веществ и рытье подкопов. Только славы для них от этого немного, потому что добыча попадается им слабая и беззащитная, дающая им мало пользы и лишь сама себя ни за что, ни про что губящая. Я говорю о той злополучной русской юности, среди которой рыскают тайные агенты и эмиссары партии, жадно высматривая свою добычу. Оклеветанная партией, которая, при всяком удобном и неудобном случае, выставляет ее своею союзницей или, по крайней мере, сочувствующею ей силой, русская молодежь страдает от нее больше всех других сфер общества. Еще не окрепшая, к строгой критике не привыкшая, нередко получающая неправильное направление, которое отклоняет ее от ученья, она естественно представляет для социально-революционных ловцов меньше сопротивления, чем все другие сферы. Молодость восприимчива, податлива, увлекается, и вот зараза ядовитою змеею извивается в ее среде. Одного ужалит, другого запятнает, а третьего совсем охватит в свои кольца, и жертвы падают, гибнут молодые силы, нужные родной земле. Теперь, отдавая на
ваш суд, гг. сенаторы, гг. сословные
представители, взгляды и стремления подсудимых и
их партии, я, само собою разумеется, весьма далек
от мысли их опровергать, с ними полемизировать.
Не говоря уже о том, что это было бы несогласно с
достоинством государственного обвинения,
которое призвано лишь изобразить злодеяние в его
настоящем виде, лжеучения
социально-революционной партии так очевидны в
мыслях и делах ее, что изобличение их едва ли и
нужно для суда, тем более, что и оружие у нас
неравное, у них — софизм и цинизм, у обвинения
—неотразимые, еще дымящиеся кровью факты,
простое человеческое чувство и бесхитростный
здравый смысл. Тем не менее, я не могу оставить
без внимания ряд общих выводов, который грозно,
самою очевидностью и правдой выдвигается из
всего того, что совершилось, что мы знали прежде и
узнали вновь. Несмотря на весь ужас и всю боль
исследованной язвы, в данных этого исследования
есть, мне кажется, и некоторые задатки горького
утешения, насколько оно для нас еще возможно.
Сомнения нет и быть не может — язва
неорганическая, недуг наносный, пришлый,
преходящий, русскому уму несвойственный,
русскому чувству противный. Русской почве чужды
и лжеучения социально-революционной партии, и ее
злодейства, и она сама. Не из условий русской
действительности заимствовала она исходные
точки и основания своей доктрины. Социализм
вырос на Западе и составляет уже давно его
историческую беду. У нас не было и, слава Богу, нет
и до сих пор ни антагонизма между сословиями, ни
преобладания буржуазии, ни традиционной розни и
борьбы общества с властью. Многомиллионная масса
русского народа не поймет социалистических идей.
Пропагандисты 1874 года знают, каким непониманием,
смехом или враждою встречали их в любой избе.
Сторонниками нового учения являются у нас люди,
которым без социализма некуда было бы преклонить
голову, нечем заниматься, нечего есть, не о чем
думать. Огромное движение, умственное,
общественное и экономическое движение,
вызванное великими реформами великого
царя-мученика, подняло и передвинуло все
элементы русской жизни, взволновав ее со дна и до
поверхности. Но, процеживаясь и оседая, движение
дало никуда не годные отброски, от старого
отставшие, к новому не приставшие, и на все
готовые. Явились люди без нравственного устоя и
собственного внутреннего содержания, но
восприимчивые к чужому, постороннему влиянию,
только бы оно сулило поприще обширное,
заманчивое, легкое, льстящее самолюбию,
скромного неблагодарного труда не требующее.
Явились люди, могущие, за неимением или
нежеланием другого дела — только «делать»
революцию. Подведем последний, окончательный итог. Что сделала социально-революционная партия за несколько лет ее подпольной деятельности для блага того народа, польза и счастье которого у нее не сходит с языка? Она исписала и распространила горы бумаги, наполненной фантазиями и софизмами, от которых ни одному бедняку жить не стало легче. Она совратила и погубила множество поддавшихся ей людей, убила в них веру в себя и в будущее, оторвала их от близких, от родины, от честного труда. Что же сделал действующий передовой отряд этой социально-революционной партии, ее боевая дружина, открывшая активную борьбу, ее надежда и единственная деятельная сила — террористы? Они убили и изувечили несколько десятков верных слуг престола и отечества, вызывая тем временную панику среди мирных граждан; они прорыли несколько подкопов, извели несколько пудов динамиту и при его посредстве усовершенствовали способы уничтожения беззащитных людей; они выработали и написали целую доктрину такого уничтожения, связав ее на века с своею памятью; они заставили Россию и весь цивилизованный мир говорить о себе, как о новой общественной формации организованных, систематических, интеллигентных убийц. Наконец, 1-го марта нынешнего года они достигли заветной цели своих желаний и апогея своих деяний: они предательски убили великого монарха, освободителя и реформатора новой России. По-видимому, социально-революционная партия, в лице подсудимых, думает, что 1-го марта она одержала огромную кровавую победу и достигла своей ближайшей и труднейшей цели. Она ошибается, —она в этот день своими руками нанесла себе смертельный удар, она сама произнесла над собою свой приговор. Отныне глубокое мучительное отвращение всего, в чем бьется человеческое сердце и мыслит ум, еще способный мыслить, — ее единственный удел. И стоят ли ее исчадия другого к себе отношения? Сомневается ли кто-нибудь в том, что их явно заявленная цель — разрушить существующий мир и на место его возвести мир социалистический, — есть химера, недостижимая и безумная? А ведь за этою химерою, кичащеюся своим идеализмом, таятся в тьме, прикрытые ее гостеприимным знаменем, тысячи мелких, личных, совсем не идеальных побуждений и интересов: зависть бедного к достаточному, бедствующего тунеядца к процветающему труженику, порывания разнузданных инстинктов к дикому разгулу, честолюбие и властолюбие вожаков партии./.../ — Мне нужно
несколько остановиться на роли подсудимого
Желябова в самом заговоре. При этом я постараюсь
приписать ему только то значение, которое он в
действительности имел, только ту роль, которую он
в действительности исполнял, ни больше, ни
меньше... Роль моя, говорит Желябов, была, конечно,
менее деятельна и важна, чем в провинции. Там я
действовал самостоятельно, а здесь — под
ближайшим контролем Исполнительного комитета, о
котором так часто приходится говорить Желябову,
я был только исполнителем указаний, и вот
Исполнительный комитет, говорит он, решив
совершение в начале 1881 г. нового посягательства
на цереубийство, поручил ему, Желябову, заняться
ближайшей организацией этого предприятия, как
любят выражаться подсудимые на своем особенном,
специфическом языке, или, другими словами,
выражаясь языком Желябова, поручил ему учредить
атаманство, атаманом которого и был подсудимый
Желябов. В старые годы у нас называли атаманами
людей, которые становились во главе
разбойнических соединений. Я не знаю, это ли
воспоминание или другое побудило к восприятию
этого звания, но тем не менее Желябов был
атаманом, и атаманство под его началом
образовалось. Выбрав лиц достойных, годных, по
его мнению, к участию в злодеянии, он составил им
список и представил его на утверждение
Исполнительного комитета. Исполнительный
комитет, утвердив его, возвратил его Желябову,
который затем привел постановление
Исполнительного комитета в исполнение... ...Если бы я хотел охарактеризовать личность подсудимого Желябова так, как она выступает из дела, из его показаний, из всего того, что мы видели и слышали здесь о нем на суде, то я прямо сказал бы, что это необычайно типический конспиратор, притом заботящийся о цельности и сохранении типа, о том, чтобы все: жесты, мимика, движение, мысль, слово, — все было конспиративное, все было социально-революционное. Это тип агитатора, тип, не чуждый театральных эффектов, желающий до последней минуты драпироваться в свою конспиративную тогу. В уме, бойкости, ловкости подсудимому Желябову, несомненно, отказать нельзя. Конечно, мы не последуем за умершим Гольденбергом, который в своем увлечении называл Желябова личностью высокоразвитой и гениальной. Мы, согласно желанию Желябова, не будем преувеличивать его значение, дадим надлежащее ему место, но вместе с тем отдадим ему и справедливость, сказав, что он был создан для роли вожака-злодея в настоящем деле... ...В 1880 году мы находим Желябова в Петербурге, в качестве агента Исполнительного комитета. Агенты Исполнительного комитета, как нам было заявлено, распределяются на несколько ступеней: есть агенты первой, второй и третьей степени. Желябов называет себя агентом третьей степени, агентом, ближайшим к комитету, агентом с большим доверием. Но я полагаю, что со стороны Желябова это излишняя скромность и что если существует соединение, присваивающее себе название «Исполнительного комитета», то в рядах этого соединения почетное место принадлежит подсудимому Желябову. И не напрасно думал Рысаков, что совершение злодеяния первого марта примет на себя один из членов Исполнительного комитета. Понятно, впрочем, что сознаться в принадлежности к Исполнительному комитету, значит сказать: вы имеете пред собой деятеля первого ранга, и вашим приговором вы исключаете из революционного ряда крупную силу, одного из самых видных сподвижников партии. На суде и во время предварительного исследования дела в показаниях Желябова заметна одна черта, на которую я уже указывал, это черта — желание его расширить, желание придать организации характер, которого она не имела, желание, скажу прямо, порисоваться значением партии и отчасти попробовать запугать. Но ни первое, ни второе не удается подсудимому. Белыми нитками сшиты все эти заявления о революционном геройстве; суд видит через них насквозь неприглядную истину, и совсем не в таком свете предстанет Желябов в воспоминаниях, которые останутся от настоящего грустного дела... Когда я составлял себе общее впечатление о Желябове... я вполне убедился, что мы имеем пред собой тип революционного честолюбца..." |
Оглавление| Персоналии | Документы | Петербург"НВ" |Библиография|