315

Таким образом, бедствие пораженной неурожаем огромной полосы принимает размеры всероссийского бедствия.

Но и это еще не все. Хотя, по словам правительственных чиновников, в голодающих местностях были приняты все меры для своевременного обсеменения озимых полей, но огромная площадь земель осталась незасеянной. В Нолинском уезде, Вятской губ., по сведениям земских начальников, не засеяно 30% озимых полей; «из других источников известно, что значительные площади остались незасеянными в Яранском, Уржумском и Малмыжском уездах» («Новое Время», 5 октября). Подобные же вести приходят с разных концов Поволжья. На юге, по словам корреспондента «Русских Ведомостей», озимые посевы повсюду находятся «в самом печальном положении... В южных уездах Херсонской губ. засеяна одна только седьмая часть той площади, которая обыкновенно засевается под озими». Изо всего этого следует, что в этих местностях надо ожидать голодовки и в будущем году. А в довершение всего оказывается, что озимые всходы плохи даже в тех местностях России, в которых урожай нынешнего года был не ниже среднего. Всероссийское бедствие грозит превратиться во всероссийское разорение.

Что же сделано до сих пор для избежания этого разорения? Какие меры принимает правительство? Как показывают себя органы местного самоуправления? Что думает «общество»? Что говорит печать?

Остановимся прежде всего на различных проявлениях нашего общественного мнения и нашей общественной самодеятельности.

«Вспоминая агитацию в обществе и печати во время архангельской и самарской голодовок шестидесятых и семидесятых годов, шумно взывавших к энергической помощи голодающим, — говорится в августовской книжке «Русского Вестника» *), — и сравнивая тогдашнее тревожное настроение и торопливость властей с нынешним сдержанным тоном печати и деловым образом действий как высших правительственных, так и общественных учреждений, невольно вдумываешься в происшедшую перемену. Двадцать лет тому назад били тревогу по поводу народного бедствия, словно без барабанного боя оно осталось бы незамеченным, учреждали своего рода комитеты «общественного

*) Приводим эту выписку из ноябрьской книжки «Русской Мысли», оставляя нерешенным вопрос о том, кто виноват в грамматической нескладице приводимых строк: орган реакционеров или орган более или менее радикальной «легальной» интеллигенции.

316

спасения», будто и государственной казны, и наличной исполнительной власти было недостаточно для облегчения участи нуждающихся в каком-нибудь десятке уездов. Теперь недород хлебов поразил более десяти губерний *), и никому не приходит в голову мысль о непосильности для государства борьбы с голодом в пострадавших от неурожая местностях... Печать исполняет свою обязанность, спокойно обсуждая меры необходимой помощи; земства, получив от государства широкий кредит, деятельно закупают продовольствие и посевное зерно, грузы коих уже плывут по разным направлениям. Все это делается без шума и треска, без воплей и стенаний сытых корреспондентов; сами нуждающиеся терпеливо ждут помощи...» **).

Итак, по мнению реакционного журнала, общество и печать ведут себя теперь гораздо лучше, чем вели они себя в подобных случаях 20—25 лет тому назад. Это очень большая честь — заслужить похвалу «Русского Вестника»; весь вопрос в том, насколько она может считаться заслуженной?

Читатель знает, что похвальный лист обществу и печати выдан был реакционным журналом в августе 1891 г. Что писали около этого времени о голоде наши «передовые» журналы и газеты?

Заглянем во внутреннее обозрение июльской книжки «Русской Мысли»: «Относительно неурожая, — читаем мы там, — можно еще надеяться, что более полные сведения уменьшат первое представление о его размерах. Урожай, по-видимому, обещает быть не ниже среднего в губерниях северных, западных, кавказских, привислинских, а отчасти и в губерниях центрального промышленного района. Сверх того, состояние яровых хлебов оказалось удовлетворительным даже в некоторых местностях, входящих в черту неурожая. Но полоса, охваченная неурожаем, весьма обширна... Вздорожание хлеба приписывается в значительной степени спекуляции. Но такая спекуляция, которая рассчитывала бы на искусственное поднятие цены, вследствие одного скупа его, могла бы иметь значение только в течение какого-нибудь месяца, т. е. до жатвы. Если же спекуляция состоит в том, что уже теперь возвышается цена хлеба в расчете на то, что урожай, по своей недостаточности, ее не понизит, то против такой спекуляции можно действовать только ее же путем, т. е. покупая хлеб в губерниях, где цены в настоящее время ниже, для составления запасов в местностях, где цены

высоки, с открытием затем из земских и казенных складов продажи по пониженной цене и по определенному количеству в одни руки. — Некоторые газеты уже заговорили было о наложении пошлины на отпускной хлеб и даже о временном воспрещении вывоза. Но действительное положение дела, кажется, не оправдывает столь крутых мер, которые, вдобавок, повели бы к разорению сельского хозяйства. Есть иные меры для отвращения нужды, которые могут быть вполне достаточными, если только будут проведены без откладывания: удешевление провоза в нуждающиеся губернии хлеба, назначенного на продовольствие населения и обсеменение полей, ссуды и пособия из общего экономического капитала по ходатайству земств и согласно с собранными ими сведениями, покупка земствами хлеба в местностях более урожайных, образование складов и, в случае дальнейшего вздорожания, мест дешевой продажи хлеба и т. д. Не мало можно сделать и на те 11 миллионов руб. продовольственного капитала, которые состоят налицо, но само собою разумеется, что эта сумма не составит предела для пожертвований государства в случае необходимости... Высшие правительственные органы чутко отнеслись к делу предупреждения хлебного кризиса»...

Дело ясно: что касается «Русской Мысли», то реакционный орган был прав. В лице «передового» «толстого» журнала печать «спокойно обсуждала меры необходимой помощи»; даже более того, она старалась образумить людей, склонявшихся к «шуму и треску»; она доказывала, что дело обстоит лучше, чем это кажется на первый взгляд; она не одобряла запрещения вывоза хлеба на том основании, что подобная мера может повредить интересам «сельского хозяйства», т. е. интересам господ-помещиков. Она с верой, надеждой и любовью указывала на «чуткость» правительства. Словом, она вполне заслужила похвалу, которой «Русский Вестник» осчастливил общество и печать за их примерное спокойствие и доверие ко власти верховной, от бога установленной.

А что сказать о «Русских Ведомостях»? Не заметно ли было с их стороны какой-либо крамолы? Избави бог! В то время, к которому относится похвальный отзыв «Русского Вестника», передовая московская газета вообще не считала нужным пугать общественное мнение страшным призраком голода. Она долго держалась того убеждения, что дело обойдется без запрещения вывоза за границу. Но когда принята была эта, будто бы «крутая» и «вредная» для сельского хозяйства мера, «Русск. Вед.» и тут не возроптали. Они поспешили успокоить сельских хозяев. «Правительство прибегло к этому средству содействия

318

нуждающемуся населению лишь после тщательного исследования хлебных запасов от урожаев прежних лет, — уверяла она, — и притом в такое время, когда уже выяснились результаты жатвы текущего года. Запрещение заграничного экспорта хлеба последовало, стало быть, при наличности достаточных сведений о вероятном снабжении внутренних рынков рожью, и эти данные, как мы указывали еще при возбуждении первых толков в печати о тех или иных запретительных мерах по отношению к нашей внешней хлебной торговле (и что за язык!? неужели нельзя писать иначе!), имеют определяющее значение при решении подобных вопросов» (№ 209, 1 августа 1891 г.). Правда, «Русские Ведомости» не могли удержаться от тяжелого вздоха по поводу несимпатичного им правительственного распоряжения. «Закрывая европейскую границу для ржи и ржаной муки... нельзя, разумеется, отрицать, — прибавила она, — что прекращение вывоза сопряжено с значительными неудобствами в сфере сложившихся торгово-промышленных отношений». В последующих №№ редакция не упустила случая воспроизвести все те отзывы русской и иностранной печати, которые подтверждали ее опасения. Но этим все и ограничилось. Благовоспитанная газета не изменила свойственного ей тона умеренности и аккуратности.

Так держались самые влиятельные и самые «передовые» органы «легальной» интеллигенции. Впоследствии им как будто стыдно сделалось столь похвального поведения. «Русская Мысль» нашла, что «лучше бы обществу и печати пересуетиться, нежели отстать на 2—3 месяца в деле помощи голодающим, лучше бы давно уже «шумно взывать к энергической помощи» и «тревожиться», нежели предаваться «спокойствию», рекомендованному «Русск. Вестником» (Ноябрь, Библиографический отдел, стр. 516—517). Это совершенно справедливо. Но почему общество и печать склонились именно к спокойствию, а не к энергическому образу действий? «Общество до такой степени приучено не суетиться, не соваться первому со своими мнениями и деятельностью, пока его не спросят, — отвечает «Русская Мысль», — и так ко многому вопиющему привыкло сравнительно с прошлым относиться спокойно, что в начале казалось даже, что оно совсем безучастно относится и к страшному появлению голода». Вот оно что! Мамка зашибла этих почтенных людей, и с тех пор от них, действительно, немножко отдает... «спокойствием». Виновата мамка, приставленная к ним историей, а сами они решительно ни в чем не виноваты.

В настоящее время, по мнению «Русской Мысли», «почти ни одна черта идиллической картины «Русского Вестника» не соответствует бо-

лее действительности», теперь язык печати уже гораздо энергичнее, а общество уже не безучастно к судьбе голодающих. Но что же собственно слышим мы теперь от русской печати? Что находим мы хотя бы в той же «Русской Мысли», в той же самой книжке, из которой мы заимствовали вышеприведенные строки? Внутреннее обозрение этой книжки рисует современное положение дел очень яркими красками: «Настала зима — зима голодного года. Сколько неизреченных страданий для многих миллионов людей вмещают в себе эти три слова! Нет нужды дожидаться тех картин, какие станут рисовать, по местным, частным своим наблюдениям, корреспонденты. Нет необходимости и и особой силе воображения для того, чтобы представить себе вперед, в живых образах ту грозную действительность, какая должна соответствовать словам — голодная зима. Теперь не осталось уже ни единого дня срока для споров о размерах нужды, о лучшей организации пособий и т. д. Все сословия, все население государства, в силу первейшего долга, связующего граждан одной страны, должны соединиться в одной мысли. Самым решительным образом, всеми способами, какие только доступны для каждого из нас в отдельности, для теснейших кружков и целых обществ, мы должны вступить в борьбу с народным бедствием». По мнению господина обозревателя, для серьезной помощи голодающим нужно никак не меньше 292,5 милл. руб. (а в июле ему казалось, что «не мало можно сделать и на 11 милл. руб. продовольственного капитала»); цифра эта очень велика (т. е. не 11 милл., а 292,5), но правительство сумеет достать необходимые средства; «как ни велик размер бедствия, он не таков, чтобы даже силою одних только средств, находящихся в распоряжении казначейства и добываемых путем кредита, оно не могло быть прекращено». Г. обозреватель не спрашивает себя, захотят ли прекращать бедствие те люди, в руках которых находится государственное казначейство. По-видимому, он не допускает даже возможности сомнения в доброй воле царского правительства. «Итак, нет причины отчаиваться и опускать руки, — восклицает он; — пусть только пойдут широким руслом частные пожертвования — и наиболее острый кризис без особого труда будет осилен». Частные пожертвования! — в этих двух словах выражается вся программа деятельности, указываемая обществу нашим «передовым» журналом. Мы увидим, насколько может быть удовлетворительна подобная программа.

Как бы, однако, ни была она неудовлетворительна, нельзя сомневаться в том, что предлагающие ее люди искренно желают теперь помочь голодающему народу. Это очень «спокойные» и очень недально-

видные, но все-таки честные люди. Они представляют собою во всяком случае лучшую, хотя и наименее влиятельную, наиболее запуганную часть нашего «общества». Другие части общества гораздо менее их заботятся об интересах голодающих, а вернее сказать — они вовсе не заботятся о них. Таково, например, «всероссийское купечество». От «частных пожертвований» оно, правда, не отказывается, но, давая одной рукой, оно другою старается залезть в тот самый народный карман, в котором замечаются теперь самые недвусмысленные признаки полнейшего оскудения. Нижегородский ярмарочный комитет ходатайствовал перед министерством финансов об установлении вывозной пошлины на хлопчатобумажные изделия. Подобные пошлины необходимы будто бы в интересах рабочих, которым «предстоит перебиваться чем бог послал при нынешней дороговизне хлеба» и при сокращении производства вследствие неурожая. Подобная заботливость г.г. предпринимателей об их рабочих «руках» встретила довольно справедливую оценку на страницах «Русского Вестника». «Кому что, а нашим мануфактуристам подавай новые льготы, гарантии, раскошеливайся казна! — с негодованием восклицает реакционный журнал. — И сколько великодушия и патриотизма в этой угрозе выгнать в голодный год и в зимнюю пору на улицу десятки тысяч рабочих! Пусть-де эти несчастные с их семьями «перебиваются чем бог пошлет». Вот истинно торгашеский цинизм, откровенный до наглости и жестокости, до отрицания всякой человечности!» Но благородное негодование на цинизм торгашей не мешает «Русскому Вестнику» требовать «всякого рода «льгот» для г.г. землевладельцев. По его словам, «окончательно разорять «помещичьи имения» в неурожайные годы нежелательно, прежде всего, в интересах обеспечения народного продовольствия; даже слабые помещичьи хозяйства в состоянии помогать нуждающимся крестьянам, давая им работу». А чтобы предупредить «окончательное разорение» помещиков, им надо предоставить кредит для улучшений в способах возделывания земли и отсрочить взнос государственного земского сбора, а также и платежи дворянскому банку. И это в то время, когда крестьянский банк в неурожайных местностях ни мало не стесняется продавать земли неисправных должников. Нечего сказать, дворянский цинизм ни мало не уступает «торгашескому».

Движимое чувством сострадания к голодающим, московское дворянство в экстренном собрании 23-го октября постановило пожертвовать в их пользу 25 тыс. руб. Это очень немного, совсем ничего, если

принять во внимание доходы московского дворянства, богатейшего в России. Но что ж бы вы думали? И эти жалкие 25.000 руб. способны были растревожить дворянскую алчность. Г. Бланк возбудил в «Московских Ведомостях» вопрос о том, кого следует подразумевать под словами: нуждающееся население — всех ли вообще жителей империи без исключения или одних только крестьян. В ответ на этот, чрезвычайно «своевременный» вопрос, г. Семенкович предложил отдать пожертвованные московским дворянством 25.000 руб. нуждающимся семьям дворян. Свое великодушное предложение г. Семенкович подкреплял чрезвычайно чувствительными жалобами на бездействие дворянства, которое, по его мнению, не обнаруживает достаточной жадности в деле расхищения сумм, пожертвованных в пользу голодающих». «Руки опускаются — голосил г. Семенкович — когда видишь, что не только люди сами не хотят делать ничего для себя и в защиту от нападающих со всех сторон врагов, то даже не хотят воспользоваться тем, что им предоставляется законом».

Но все это было бы еще ничего. Пусть бы старались вырвать кусок хлеба изо рта голодных крестьян эти люди, возросшие и выхоленные на бесчеловечной эксплуатации крестьянства! Пусть бы жадничали они, не нарушая, однако, заповеди: «Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна». Пусть бы только не клеветали они на бедствующее крестьянство. Но, к сожалению, и от клеветы не могло удержаться доблестное российское дворянство! Знаменитый представитель его, чувствительный поэт Фет вздумал уверять, что крестьянство бедствует единственно только по своей лености и склонности к пьянству. В подтверждение своей мысли он привел несколько «фактов», которые тотчас же были опровергнуты печатью. Мы не знаем, насколько гнусная ложь и беззастенчивая клевета мирятся с эстетикой г. Фета, но мы должны привести в его защиту одно смягчающее обстоятельство: в его лице дворянство судило по себе, оно мерило крестьян на аршин своих собственных, дворянских склонностей к беспутному мотовству и пьянству. В неурожайном 1847 году, когда правительство выдавало ссуды помещикам для продовольствия их крепостных «душ», обнаружилось, что «помещики, получая в ссуду деньги для продовольствия крестьян, употребляли их на свои надобности. В одном продовольственном комитете заемщики только переходили из присутствия в другую комнату, и там многие проигрывали в карты деньги, выданные им совсем для другого употребления». Спустя четыре года, начальник Смоленской губернии, вспо-

миная поведение дворян в 1847 году, говорил, что «невозвратное зло последовало от раздачи правительством ссуд деньгами, ибо соблазн к получению денег действует сильно на всех помещиков, находящихся и не находящихся в нужде, и многие помещики, получив деньги, не употребляли их для той цели, для которой получили, или давали только часть, оставляя крестьян своих в бедствии. Первый случай (т. е. соблазн к получению денег) подтвердился и в настоящее время (1851 г.). По губернии распространились слухи, что правительство ассигновало сумму для раздачи помещикам на закупку хлеба для продовольствия их крестьян; многие из помещиков приехали в город просить денег; когда же узнали, что в продовольственной комиссии лишь составляется одно предположение об оказании пособия не деньгами, а хлебом, то желающие уже не являлись» *).

«Русская Мысль» не замедлила оттенить противоречие, в которое попадает орган наших реакционеров при оценке домогательств «торгашей» с одной стороны и помещиков — с другой.

И она, разумеется, хорошо сделала, оттенив это противоречие. Беда лишь в том, что когда «Русская Мысль», высказываясь против запрещения вывоза ржи, ссылалась на интересы сельского хозяйства, она отстаивала в сущности выгоды того же класса, о котором хлопочет «Русский Вестник». Разумеется, она поступала так безо всякой злой поли, просто по недоразумению. Употребляя выражения г. Протопопова, можно сказать, что в требованиях г.г. фабрикантов и помещиков заметен ум, но не заметно благородства; в требованиях же нашей передовой печати замечается бездна благородства, но... не хватает кое-чего другого.

Перейдем теперь к земствам. Насколько усердно и насколько удачно содействовали они облегчению народной беды?

Увы! Наша «земская смышляевщина» (как выражался когда-то г. Мордовцев) в лучших случаях оказалась не чем иным, как земской обломовщиной. Начать с того, что земские «лутчие люди» не имели мужества взглянуть беде прямо в глаза и настоятельно потребовать от правительства серьезной помощи. Они предпочли другой прием. Они всеми способами стали «сокращать едоков», уменьшать — разумеется лишь на бумаге — число крестьян, нуждающихся в продовольственной ссуде. Так, например, казанское экстренное земское со-

*) «Юридический Вестник», декабрь 1890 г., статья г. Каблукова: «Очерк истории русского законодательства по обеспечению народного продовольствия», стр. 551—552.

323

брание исключило из числа «едоков» всех лиц рабочего возраста от 18 до 55 лет и малолетних до 5-ти-летнего возраста. Выдавать решено им по 30 фун. хлеба в месяц на каждого едока. Обсеменение рассчитано им на 75 процентов общей площади яровых полей *).

Николаевское земство, Самарской губ., распределило семенную -ссуду по ревизским душам. А так как многие сельские общины давно уже переделили землю по наличным душам, то им и пришлось предпринять новый передел семенной ссуды. На каждую наличную душу досталось не более 1 пуда 5 фунтов. На продовольствие многие общества получили по 8 фун. ржи на едока.

Новоузенское земство выдавало ссуду «а надельные дворы, занимающиеся хозяйством; все же бесхозяйные дворы лишены были ссуды, а таких в уезде оказалось налицо 9.182 двора или 18,4 процента общего числа дворов в уезде. «Земское собрание постановило всех таких бесхозяйных, вдов, сирот, посторонних лиц и мещан, проживающих в селениях, продовольствовать на средства общества из остатков от полученных ссуд». Между тем, одних только мещан (из бывших помещичьих крестьян) и бесхозяйных дворов числится в губернии 41.833 двора, да в посторонних дворах проживает 19.202 дв., следовательно, для прокормления одного только этого населения в течение года потребуется до 2 милл. пудов хлеба («Р. В.»).

Крестьянам Самарской губернии, купившим в собственность землю при помощи крестьянского банка, как землевладельцам, земства совершенно отказали в выдаче ссуды. В то же время этим «землевладельцам» грозит продажа с молотка их недвижимого имущества ввиду того, что они не могли уплатить своего долга банку.

В Шадринском уезде, Пермской губернии, по сведениям «Каз. Лист.», земство решило выдавать на обсеменение ссуды только тем крестьянам, которые сеяли е недавнем прошлом и у которых уцелел хозяйственный инвентарь. Тамошние «пролетарии» сильно «возбуждены» этим решением. Названная газета склонна, по-видимому, приписывать их «возбуждение» влиянию кулаков, которые пользуются будто бы этим «возбуждением бедноты, чтобы направлять ее против лиц, почему-либо пришедшихся им не по вкусу». Но, спрашивается, — неужели недовольство «пролетариев» не может найти другого, более серьезного объяснения? Ведь земские сборы наверное взыскивались с земель «бедноты» не менее усердно, чем с земель любезных земским

*) См. статью г. Г. Успенского: «Бесхлебье» в ноябрьской книжке «Русской Мысли».

324

деятелям хозяйственных мужичков. Почему же земство отказывается теперь помочь бедноте, т. е. именно тем людям, которые более всего нуждаются в помощи? Потому ли, что беднота давно уже перестала обрабатывать свои поля? Но это могло происходить потому, что они находили более выгодным пропитываться какими-нибудь посторонними заработками, чем ковырять малодоходную землю; теперь же, когда заработков нет и когда на будущий год можно ожидать нового неурожая, т. е. еще большего усиления бесхлебья, беднота решила попробовать счастья «около земли». Какое право имело земство отказать им в поддержке? Права на это у него не было никакого, но очевидно, что Шадринское земство, подобно многим другим земствам, в своих попечениях о крестьянстве руководствуется известным принципом: если ты имеешь много, то тебе еще дадут, если же мало, то и это очень малое возьмут.

Тульское губернское земство сам губернатор находит, по словам корреспондента «Новостей», «в некоторых случаях даже слишком осторожным» (понятно, что речь идет о «случаях» помощи голодающим, и что земская «осторожность» выражается в сокращении размеров этой помощи).

Вообще, по словам «Русских Ведомостей», губернские земства, «не желая слишком обременять себя (!) тягостью продовольственного долга, еще до представления высшему правительству своих ходатайств, значительно, иногда в три, четыре раза урезывали оценки уездных земств». Но все это было бы еще только пол-беды. О настоящей же беде говорят нижеследующие факты:

«В некоторых волостях Новоузенского уезда было роздано на обсеменение овинное зерно, т. е. мертвое, обреченное погребению в земле, а не нарождению колоса. На протесты местных обывателей последовали опровержения двух гласных, закупивших мертвое зерно, и земского начальника. В протестах обывателей, между прочим, было указано на опыт крестьянина Покровской слободы, В. Я. Сергиенко — посеять 100 зерен мертвого хлеба, после чего получилось всего 2 отростка... Крестьян спасли не гласные и не земский начальник, а местным же крестьяне, обменивавшие мертвое зерно на живое *).

Из Николаевского уезда той же губернии помещик Протопопов писал в «Русск. Ведом.» (15 сентября): «Крестьяне составили в свое время приговоры о выдаче им пособия на обсеменение за круго-

*) Г. И. Успенский, там же, стр. 100.

325

вой их порукой. На основании этих приговоров, сельские писаря составляли списки нуждающихся, по которым уполномоченные крестьяне получили хлеб. Тут обнаружилось какое-то странное недоразумение. Так, крестьяне села Подъема ...к удивлению своему узнали, что их уполномоченным выдано на некоторых самых бедных домохозяев по одному или по два пуда, между тем как люди зажиточные, даже торговцы, вовсе не производящие посева *), получили, кто десять, а кто двенадцать пудов... Одному из крестьян села Подъема приходилось, ввиду неправильности распределения пособий, получить всего 1 пуд. Он отказался л с отчаяния хотел зарезаться косой. И лишь частная помощь выручила его (конечно, на короткое время). Пишущему эти строки пришлось его видеть: он шел, еле передвигая ноги, нервно теребя лохмотья зипуна; лицо у него было потемневшее, исхудалое; он и четверо детей его уже несколько дней не ели хлеба»... Как видите, и здесь тот же принцип: если ты имеешь много, то тебе еще дадут, если же мало, то и это очень малое не возьмут лишь по невозможности взять его, и уже во всяком случае предоставят тебя всем бедствиям голода и нищеты.

В том же уезде на продовольствие крестьянам в сентябре было выдано только по 10 фун. хлеба на нерабочего человека (рабочим не давали ничего), а в октябре по 20. «Отчаяние овладело крестьянами» — говорит г. Протопопов. Еще бы нет!

В селе Абашеве (Самарского уезда) отпущено на октябрь 62 пуда ржи (на 699 едоков), к которым опять-таки относятся только лица нерабочего возраста). «Это составляет по 3½ фунта на едока в месяц или по 14½ золотников в день» **).

В Казанском уездном земском собрании один из гласных заявил, что по количеству наличных запасов на каждого едока, считая

*) Курсив наш; просим сравнить поведение Николаевского земства с отказом Шадринского помочь бедноте.

**) «В. Е.», декабрь 1891 год, «Из общественной хроники». Указанный в тексте факт может показаться совершенно невероятным: какой «Иудушка» вздумает «помогать» голодающему населению несколькими золотниками хлеба в день? — скажет читатель. Постараемся же выяснить несомненное историческое происхождение таких, по-видимому, невероятных фактов. Когда заговорили о продовольственной ссуде, губернская администрация известила волостные и сельские начальства о том, что они подвергнутся строгой ответственности, если внесут в списки нуждающихся людей, могущих пропитаться собственными средствами. Сообразно этому, названные начальства вносили в списки лишь одну сельскую бедноту. На основании этих списков была выдана ссуда, урезанная в 3—4 раза. Эта ссуда, согласно существующим порядкам общинного самоуправления, распределялась между всеми домохозяевами прямо пропорционально их имущественной состоятельности, по известному принципу: если ты имеешь много и т. д.; таким-то образом и вышло, что богачи получил десятка «удов, бедняки же должны были довольствоваться золотниками.

326

только нерабочее население, приходится не более 4½ фунта хлеба в месяц *).

В Саратовской губернии огромная площадь озимых полей осталась не засеянной. А от семенной ссуды осталось 461.363 пуда, неизрасходованных уездными земствами. Выдача ссуд на обсеменение, под тем предлогом, что сеять уже слишком поздно, прекращена была во многих местах в то время, когда зажиточные крестьяне и помещичьи экономии только что собирались сеять. Так было, например, в деревнях Ляховке и Глазуновке, Балашовского уезда, о которых писал корреспондент «Саратовского Листка». Крестьяне стали искать «арендаторов для своей земли, потому что собственных семян у них нет». Такие арендаторы и не замедлили, разумеется, найтись в лице местных кулаков. «Вот как образуются мудрыми попечителями о народном благе остатки от семенной ссуды, и без того уже высчитанной в обрез», замечает г. Успенский.

А как происходила закупка земцами хлеба для голодающих?

Казанское земство поручило доставку для него хлеба на обсеменение купцу Дедюхину, который покупал хлеб по одному рублю 10 коп. за пуд, а с земства брал по 1 руб. 30 коп. Это было в июле и августе. В конце октября, когда надо было закупать хлеб для продовольствия, то же земство купило 200.000 пудов в Нижнем по 1 руб. 45 коп. и по 1 руб. 50 коп. Между тем, в сентябре месяце цены на рожь в Казанской губернии не превышали одного руб. за пуд.

Вятское земство покупало хлеб у местных купцов-кулаков, платя им по 1 руб. 17 коп. - 1 руб. 22 коп. за пуд в то время, как а Сарапульском уезде рожь продавалась по 1 руб. 10 коп. и дешевле, а потом еще понизилась; в Малмыжском же уезде в это время скупщики покупали рожь на базарах по 75—77 коп. за пуд. Во многих уездах крестьяне просили выдать им ссуду на обсеменение деньгами, так как они надеялись купить хлеб дешевле, чем покупало его земство. Управы не согласились на это, предпочитая обогащать купцов.

Но больше всех отличилось земство в Самаре. Покупка хлеба поручена была там губернской управе. Та послала с этой целью на юг одного из своих членов, г. Дементеева; г. Дементеев пропал на целых два месяца, в течение которых о нем не было, что называется, ни слуху, ни духу. Не имея никаких запасов, постоянно осаждаемая требованиями со стороны уездных земств, губернская управа была в чрез-

*) Там же.

327

вычайно затруднительном положении. Председатель решился купить 12 тыс. пудов муки на месте у некоего Шахобалова. Но оказалось, что «купленною г. председателем мукою питаться нет возможности, так как без значительной примеси ржаной муки выпечь хлеба из нее физически немыслимо». Эта мука обошлась земству по 1 руб. 15 коп. пуд *).

Наконец, возвратился, по-видимому, и земский Одиссей — Дементеев. Насколько удовлетворительно исполнил он возложенное на него поручение, можно судить по следующим газетным сообщениям:

«В редакцию одной одесской газеты доставлена проба пшеницы, отправляемой со станции Жеребково, «по свидетельству на провоз Самарского земства». Газета говорит: «по этой пробе можно судить о качестве отправляемой пшеницы; высыпав пробу на лист бумаги, мы увидели в ней массу мелких черненьких зерен, которые обыкновенно находятся внизу зерна и сразу не заметны; это и есть сорная трава; затем, там же мы нашли примесь песку и даже маленьких камешков». И вот, под именем «хлеба», отправляется по железной дороге, через всю Россию, с одного конца ее на другой, помесь пшеницы с сорной травой, с песком и гравием; любопытно еще, что когда на железной дороге, заметившей явные злоупотребления отправителей, сделано было распоряжение, чтобы, при приеме хлеба, вписывалось в накладные качество посылаемого зерна, то отправители протестовали против такой оговорки, ссылаясь на то, что «с ними, заключено условие (?), допускающее до 30 процентов сору». Вероятно, в те же амбары, где хранится пшеница, доставляются целые транспорты сорных трав и привозятся десятки коек с песком и гравием; для оптовой торговли и оптовая фабрикация.

Если такой «хлеб», действительно, едет по юго-западным дорогам, как сообщают местные газеты, в Самарскую губернию для самарского земства, то весьма естественно, что последняя -как вы читали на днях в самарской корреспонденции «Волжского Вестника», — выдает крестьянам «вместо ржаной муки, какую-то прогорклую смесь, главной составной частью которой являются отруби».

Между тем, председатель самарской губернской земской управы, г. Алабин, исправляет промахи и неустройства своего

*) Успенский, там же.

земства только при помощи газетных опровержений, весьма кратких и голословных, положим, но решительных, категорических, не вдающихся ни в какие объяснения по существу» («Новости», 9 декабря 1891 г.).

Читатель видел, как заботятся о народе наши земские «излюбленные люди». Пусть посмотрит он теперь, как заботятся они о самих себе.

«Слободскому председателю уездного съезда, г. Рассохину (го-сорит «Волжский Вестник»), земское собрание определило выдать 750 руб. на разъезды, на экипаж и шубу (!!), Глазовскому — г. Курептеву, на те же предметы (!!) - 600 руб., Вятскому председателю, г. Шубину - назначено заимообразно 300 руб... Саратовское уездное земское собрание назначило председателю своей управы, г. Абакумову, 3.000 руб., в виде «награды». Нашли люди время для наградных поднесений. На 3.000 руб. 2½» тыс. пуд. хлеба купить бы можно. Аткарское земство «назначило 1.200 руб. пенсии (?) бывшему мировому судье, а теперь земскому начальнику, г. Гордеру, богатому землевладельцу, получающему, кроме того, по новой должности, более 2.000 руб. в год». Камышинское земство, самое бедное, постановило «выдать 3.000 руб. награды председателю своей управы г. Ляух». Вольское земство «дает 500 руб. совсем уже постороннему для него человеку — судебному приставу»...

В «Новости» пишут из Самары, что «по достоверным известиям, местное продовольствие вовсе изъемлется из ведения земства». Рассуждая вообще, нужно сознаться, что поступить таким образом следовало бы не с одними только самарскими земцами. Г. Успенский говорит, что эти последние позволяли себе «жестокое издевательство над человеком, истощенным голодом». Но в таком издевательстве виноваты очень многие земства. Эти ссуды, урезанные до нескольких золотников на едока; эти «пролетарии, лишенные помощи»; эти поля, необсемененные, благодаря мудрости управ; эта мука, негодная в пищу; эти «тридцать процентов сору», перевозимые на земский счет с одного конца России на другой; эти шубы, эти экипажи, эти награды, пенсии и займы, раздаваемые земцами друг другу, - все это есть самое бессердечное, самое бесстыдное издевательство над голодными, соединенное с самым недвусмысленным хищничеством. Недостаточно устранить таких людей от заведования общественными делами, их нужно было бы, по выражению Петра Великого, весьма лишить живота. Но...

здесь мы сталкиваемся с вопросом — кем же могут быть заменены эти хищники. «Изъяв» продовольственное дело из ведения земства, правительство передаст его в ведение чиновников. А чиновники окажутся еще хуже земцев. Разница будет лишь в том, что об их «хищениях», пожалуй, совершенно запретят говорить в печати. Кое-какие сведения относительно деятельности чиновников по раздаче пособий попали в печать, несмотря на цензурные строгости; сведения эти, как и следовало ожидать, совсем неутешительны. Вот что сообщают, например, из Кокчетава, Акмолинской области, в «Рус. Вед.»:

«В «Русских Ведомостях» уже сообщалось об общей голодовке в нашем уезде. Она коснулась всего населения; крестьянам выдается уже пособие от казны в размере одного пуда на каждого человека в месяц; к сожалению, не все пособие достигает своего назначения: пользуясь нуждой, доставители хлеба из Кокчетава в поселки — в некоторых местах — взимают с получателя громадную провозную плату, например, 4 пуда за десять пудов, как это было в одном поселке, — затем наживаются мельники, так что в конце концов некоторым семьям приходится получать вместо десяти пудов около 4-х, но это касается только крестьян, тогда как у нас есть еще казаки и мещане; и те, и другие обращались с просьбою о выдаче и им пособия от казны, и первые кое-что получили, именно по одному рублю 60 к. на душу из войсковых сумм. Но что это в сравнении с нуждой. Если даже предположить, что от неурожая страдает половина казачьего населения, то, при правильной раздаче пособия только действительно нуждающимся, на человека придется с небольшим 3 руб., тогда как в настоящее время мука продается по 1 р. 20 коп., а зимой может вздорожать, и, кроме того, необходим корм скоту, сохранение которого после прокормления людей должно быть признано предметом наибольших стараний; назначенного пособия на это, конечно, не достанет; мещане же и такого пособия не получили, хотя нужда их такая же, как и прочего населения. Но кроме казаков и мещан есть еще более нуждающаяся часть населения: это переселенцы, никуда не приписанные. Как не принадлежащие к местным обществам, они не имеют права и на пособие. Некоторые из них заблаговременно выбрались отсюда; других же голод застал вполне беспомощными».

Словом, дело обстоит нисколько не лучше, чем в земских губерниях. Да и на чьей ответственности лежат позорные подвиги наших

330

земцев? Прежде всего и больше всего — на ответственности правительства, систематически устранявшего от общественной деятельности все честные, т. е., на его языке, «неблагонадежные» элементы и всегда поощрявшего лишь «благонамеренных» хищников и плутов. Мы никогда не были поклонниками наших земских учреждений: по нашему мнению, они были слишком мало демократичны. И тем не менее, мы убеждены, что лишь под влиянием торжествующей реакции образовался такой подбор гласных, при которых возможны были вышеозначенные безобразия. Раз выдвинут вопрос об «изъятиях», нужно начать с изъятия всей России из «ведения» царского правительства. Только при таком обороте дел можно и должно надеяться, что они пойдут лучше, чем идут теперь.

В самом деле, что дало голодающему народу наше правительство, ничем не связанное, руководствующееся только волей самодержца, да усмотрением царских министров и (по уверению «Русской Мысли») чутко отнесшееся «к делу предупреждения хлебного кризиса»?

Известно, что земства были очень скромны, слишком скромны, преступно скромны в определении размеров необходимых для них ссуд на обсеменение полей и продовольствие населения. Но правительству и эта скромность показалась непозволительным нахальством. Оно стало еще более «урезывать» и без того уже донельзя «урезанные требования. Нижегородское земство испрашивало ссуду в 8,2 милл. рублей, а полулило 2,8 милл.; саратовское просило 9,5 милл., а получило 2,5 милл.; самарское просило 9,8 милл., а получило 4,4; рязанское просило 5 милл., а получило 900.000 руб.; казанское просило 6, а получило 4 милл. «Вполне или почти вполне получили испрашивавшиеся суммы только губернии: Симбирская — 5 милл., Тамбовская — 2,3 милл. и несколько других губерний с более мелкими суммами вспомоществования» («Русские Ведомости» № 286). Эти цифры относятся к средине октября, т. е. когда жатва давно уже была повсюду окончена, неурожай несомненен, а голод уже начал свирепствовать в пострадавших местностях. Разумеется, уменьшая размер пособий, правительство мало заботилось с сколько-нибудь благовидной мотивировке своих действий. Г. Самарин говорит в «Московских Ведомостях» (№ 318), что представитель министерства финансов без дальних околичностей заявил самарскому экстренному губернскому земскому собранию, что размер ссуды на продовольствие и обсеменение не может простираться далее 6 милл. «Почему же не может, — спрашивает г. Самарин, — потому ли, что финансовые средства государства не дозволяют увеличивать ссуду свыше этой суммы, или потому, что хо-

датайство самарского земства о ссуде в 10 милл. неосновательно? Так как это заявление сделано земскому собранию представителем министерства финансов и так как в известии о нем нет даже намека на неправильность исчисления требуемой земством ссуды, мы думаем, что в основание заявления легли соображения исключительно финансового свойства. Такое отношение к делу, по нашему мнению, неправильно». Нечего и говорить, до какой степени справедливо это мнение. Но мы спросим «Московские Ведомости», как следует поступить с правительством, «неправильное» поведение которого грозит голодной смертью многомиллионному населению?

А что царское правительство повело себя совсем неправильно, это хорошо доказывает тот же г. Самарин, в тех же «Московских Ведомостях». «Хотя — говорит он — на продовольствие и ассигновано до сих пор либо 60, либо 48 милл. (последнее вероятнее), так как в 60 миллионах, упомянутых недавно «Правительственным Вестником», заключаются, по-видимому, и 12 милл., отпущенных по 1 сентября на семена), но земские учреждения губерний, пострадавших от неурожая, могли до сих пор (т. е. до половины ноября) производить операцию по закупке хлеба на продовольствие только на 20 миллионов... Понятно, что если бы до 1 сентября было отпущено на покупку хлеба не по одному с небольшим миллиону на губернию *), " то можно было бы воспользоваться и водяными путями, чтобы двинуть массы хлеба по Волге и заготовить значительные запасы хлеба в приволжских губерниях. Тогда бы, конечно, и железные дороги не были обременены перевозкой предъявленных им теперь таких значительных масс хлеба, что они не в силах исполнить эту задачу. Наконец, если бы в свое время размер бедствия был определен правильно, то успели бы даже приспособить и железные дороги для перевозки таких масс хлеба».

Устами г. Самарина реакционная газета предъявляет правительству слишком уже значительные требования. Легко сказать — если бы в свое время размер бедствия был определен правильно! Считаться с неурожаем приходилось прежде всего министерству финансов, а может ли г. Вышнеградский придерживаться правильных расчетов? Он специалист по части изыскания «свободных наличностей»... в пустом пространстве. Когда заговорили о неурожае, он, как кавалерийская лошадь, заслышавшая звук трубы, немедленно пошел привычным аллю-

¹) «Вестник Европы» замечает, что здесь г. Самарин берет, очевидно, средние цифры.

332

ром, т. е. принялся разыскивать свободную наличность хлеба. Он заявил в комитете министров, что о недостатке зерна в России не может быть и речи. Это же доказывал и «Вестник Финансов» на основании несомненных будто бы статистических данных. Его отрадные выводы немедленно опровергались другими органами печати, но г. Вышнеградский не унимался, и, как видно, долго еще не уймется. В № 333 «Русских Ведомостей» мы находим следующую телеграмму: «Петербург, 2-го декабря. Помещенная в 48-м нумере «Вестника Финансов» статья под заглавием: «Результаты урожая 1891 года по отношению к потреблению», приводя числовые данные размеров потребления и наличных запасов хлеба, заключает их выводом, что при расчете потребления на 9 месяцев, по 1-е июля 1892 года, запасы хлеба не только не ниже, но даже выше нормального среднего остатка потребления. В конце статьи говорится: «В этих условиях полной обеспеченности снабжения до следующего урожая настоящие высокие цены на хлеб объясняются лишь неравномерным распределением в стране запасов и совершенным видоизменением хода снабжения, так как вывозившие раньше хлеб губернии ныне сами нуждаются в снабжении, — видоизменением, к которому торговля скоро приспособиться не может, и наконец усиленными в одних и тех же местах закупками, повышающими ненормальность цены. С успокоением торговли и более правильным распределением запасов надо ждать понижения цен, тенденция к которому, хотя не повсеместно ясно выраженная, начинает уже проявляться со второй половины ноября».

По всему видно, что эти успокоительные рассуждения являются ответом на известную статью графа Л. Толстого: Страшный вопрос, наделавшую порядочного шума в России и вызвавшую донос «Московских» Ведомостей» относительно заговора, будто бы составленного Толстым в сообществе с В. Соловьевым. Граф Толстой говорил, что никому неизвестно с точностью, хватит ли у нас хлеба до новой жатвы, и что Россия окажется в ужасном положении, если его не хватит. Г. Вышнеградский, через посредство своих рептилий, с истинно хлестаковской развязностью отвечает, что хлеба у нас более чем нужно. Задавая свой страшный вопрос, граф Толстой, по своему обыкновению, упустил из вида сущность дела. Он не вспомнил, что если бы даже у нас и было такое количество хлеба, какого могло бы хватить для прокормления всего населения России, — это еще вовсе не решало бы действительно страшной стороны вопроса: это не ручалось бы нам за то, что у сельской и городской «бедноты» хватит денег

333

на покупку продовольствия. Г. Вышнеградский, как финансист, прекрасно понимает, конечно, что одно дело «свободная наличность» данного товара, а иное дело так называемый в политической экономии действительный спрос на него, определяемый состоянием кошелька лиц, нуждающихся в этом товаре: кто ничего не имеет, тот не может купить даже дешевого товара. Знает г. Вышнеградский и то, что состояние кошельков у населения пострадавших от неурожая местностей — более чем плачевно. Но, подобно гоголевской унтер-офицерской жене он от своего счастья не отказываемся: он не считает нужным поправлять беспокойного графа; напротив, он пользуется его ошибкой для того, чтобы окончательно отвести глаза читающей публике.

Г. Вышнеградский не лжет, когда говорит, что с половины ноября цены местами начали понижаться. Он только обходит истинную причину этого явления, намекая в то же время, что оно вызвано «успокоением торговли». В действительности об успокоении торговли можно говорить в этом случае лишь очень условно; оно имело место разве в том смысле, что кулаки-торговцы в половине ноября могли уже с полною уверенностью сказать себе: голодный год не только не вырвал из наших рук крестьянина, но еще более подчинил его нашей власти. Это, бесспорно, должно было подействовать на них очень успокоительно. Но... ответ ли это, полно?

В самом деле, нынешний год, год ужаснейших бедствий для огромной массы крестьян, мещан и рабочих, является годом небывалого процветания кулаков всех оттенков и разновидностей. Чтобы хоть на короткое время избавиться от мучений голода, беднота поневоле отдает им решительно все, что имеет, начиная со своих земельных наделов и кончая косами женщин. «Приехали, сначала все лучшие вещи забрали, — рассказывает девушка, побывавшая в Рязанской губернии, о купцах, наехавших из Москвы для покупки крестьянского имущества, - кички за два рубля брали... У нас, знаете, у баб кички старинные, богатые, золотом вышитые... Шитье-то они выплавляют, а остальное бросают... Плачут бабы, а нечего делать — отдавать приходится. Опять, вот, шугаи... Тоже все скупили за бесценок. Шугаи тонкие, из молодой шерсти... Теперь и косы скупают... У баб волоса покупают... Заливаются слезами, да кладут головы на стол под бритву... У самого корня срезают, чтобы длиннее волос был... У кого коса русая, густая, длинная — по два рубля дают»... («Новости» № 276). Деятельность Разуваевых приняла такие широкие размеры, что вызвала беспокойство даже в высших сферах: симбирский губернатор обратился к земским

334

начальникам с циркуляром (от 19 октября), в котором предписывал им сделать распоряжение, чтобы волостные и сельские управления не свидетельствовали никаких договоров и условий о продаже или закладе озимей и вообще урожая с надельной земли. «При разъездах ваших по участку и при удобных случаях, вы не оставите крестьян без надлежащих разъяснений, что они не могут продавать или закладывать предстоящего урожая с надельной земли, — говорит г. губернатор, — который прежде всего должен служить обеспечением к безнедоимочному выполнению лежащих на крестьянах податных обязанностей и обеспечением их быта» («Р. В.» № 333). Обеспечение быта есть, разумеется, не более как канцелярская фраза, долженствующая несколько прикрыть истинный взгляд правительства на крестьянина, как на существо, которое не только землею владеет, но и живет на свете единственно затем, чтобы «безнедоимочно выполнять лежащие на нем податные обязанности». В этих «обязанностях» все дело: «смотри, не по чину берешь, — говорит кулаку заботливый помпадур, — если ты окончательно съешь крестьянина, то чем же будут питаться высшие сферы? Бери, но оставь и нам что-нибудь, живи и жить давай другим». Мы уверены, что земские начальники не замедлят разъяснить все это кому следует, но мы наперед знаем, что из их разъяснений ровно ничего не выйдет. Крестьяне отдают кулакам свое движимое и недвижимое имущество не по легкомыслию, а по нужде, нужда же не устраняется административными «разъяснениями». Напротив, она все более и более возрастает, именно благодаря тому «безнедоимочному выполнению лежащих на крестьянах обязанностей», которое одно только и озабочивает наших помпадуров Так происходило дело с давних времен; так происходит оно и в нынешнем голодном году, когда на крестьянина следовало бы, кажется, взглянуть не только как на платежную силу.

Когда «недород хлебных произведений», — как выражается наш коронованный недоросль в рескрипте на имя своего сына и наследника, — сделался фактом, не подлежащим уже никакому сомнению, земства пострадавших губерний стали хлопотать о рассрочке на несколько лет лежащих на крестьянах недоимок и платежей. Ходатайства их были «отклонены»; правительство допустило лишь «отсрочку платежей до урожая 1892 года властью губернских присутствий селениям, получившим от земств ссуду на обсеменение полей или продовольствие, и притом лишь по предъявлении просьбы со стороны обществ и под условием согласия на разрешение льгот со стороны губернского представителя министерства финансов». Но и в таких случаях могли быть от-

срочены лишь текущие выкупные платежи, «поземельный же налог, оклад которого сравнительно незначителен, предписано собрать по возможности «сполна» («Р. В.» № 228). К чему должно было повести подобное предписание, понять не трудно.

«Курск, 18 октября в зале курского окружного суда... рассмотрено дело по обвинению крестьянина Польшина, волостного старшины Кроснянской волости, Обоянского уезда, в том, что он при собирании податей принимал побудительные меры, воспрещенные законом. Волостной старшина Польшин при собирании недоимок, в случае, если крестьянин почему-либо не платит добровольно, для побуждения его к уплате, практиковал следующее: по его приказу сотские разували плательщика и, повесив ему на шею лапти и онучи, привязывали самого к гвоздям, вбитым в стену, за руки, задом к ней; затем лили на голову воду»... («Русск. Вед.» № 302).

Курская губерния официально причислена к губерниям, пострадавшим от «недорода хлебных произведений». Трудно найти достаточно сильные выражения для характеристики этого выбивания недоимок из голодающего населения, выбивания, которое по остроумию замысла может сравниться только со зверствами времен Бирона. Положим, волостной старшина приговорен за превышение власти к тюремному заключению, но приговорен только за употребление «побудительных мер, не дозволенных законом», а не за выбивание недоимок. Если бы он сек недоимщиков, вместо того, чтобы обливать их водою, то он заслужил бы полное одобрение со стороны начальства.

Рептилии г. Вышнеградского, указывая на происшедшее местами понижение хлебных цен, приписывают его «успокоению торговли». На самом деле оно оказывается следствием «неукоснительного» взыскания податей в голодающих губерниях. При этом меры, принятые правительством для «обеспечения народного продовольствия», самым удивительным образом сталкиваются с мерами, принимаемыми его же чиновниками для безнедоимочного поступления в казну «окладных сборов». Вятская губерния настолько сострадала от неурожая, что правительство нашло нужным запретить вывоз хлеба из ее пределов. Сначала крестьяне очень радовались этому запрещению. Но пришло время взноса податей, и картина изменилась. Крестьяне стали тайком провозить свой хлеб на продажу за границы губернии. «При этом крестьяне, конечно, несут потери, — говорит «Волжский Вестник», — так как

336

цены, вследствие запрещения вывоза и риска тайной торговли, повсюду понизились» (курсив наш). Подобное же явление имело место по всему Поволжью: сбор податей в этой местности привел к тому, что цены на хлеб некоторое время были там ниже, чем в урожайных губерниях. Какая невероятная доза плутовства и бесстыдства нужна для того, чтобы выставлять подобное понижение цен, как утешительный ответ на действительно страшный вопрос, волнующий всех честных людей в России! Читатель знает, что продовольственная ссуда выдается лишь «едокам» нерабочего возраста. Лицам от 15 до 55 лет предоставлено пропитываться заработками, ввиду чего и облегчена выдача паспортов в нуждающихся губерниях *). Но всякому было известно, что трудно будет найти заработок во время почти повсюдной полной безработицы. Чтобы помочь горю, придуманы были «общественные работы». О них кричала вся печать, при чем даже ее «передовые» органы наивно замечали, что непременно следует воспользоваться существующей теперь дешевизной рабочих рук. «Трудно, кажется, сказать, где тот уголок России, где бы не было нужды в общественной работе, - рассуждает князь Мещерский; - следовательно, совсем не трудно приняться за введение общественных работ». Работы были, действительно, начаты. Решили взяться за «лесоустроение» в казенных дачах тринадцати наиболее важных губерний. Для осуществления этого широко задуманного плана правительство «ассигновало»... 200.000 руб... Потрудитесь сами рассчитать, сколько придется на каждую волость. Решено было также приступить к устройству новых и поправке старых шоссейных и грунтовых дорог. На это отпущено 1.125.000 рублей. Наконец, начата постройка двух железных дорог: Московско-Казанской и Курско-Воронежской. Общее число рабочих, занятых на этих линиях в октябре, не превышало 9 с половиною тысяч человек; впоследствии предполагалось прибавить к этому числу еще четыре с половиною тысячи. Не знаем, какова судьба этого «предположения», но это все равно. «Что значат эти тысячи, когда в заработках нуждаются миллионы?», — справедливо замечают «Русские Ведомости». Конечно, значат ровно столько же, сколько значит капля в море. Но это еще не все. По словам симбирского губернатора, на Московско-Казанской железной дороге «работа предлагается на чрезвычайно невыгодных условиях: так, за вырытие кубика земли рабочие получают от подрядчика, смот-

*) Облегченная выдача паспортов не облегчила, однако, голодающим возможности передвижения; во многих городах полиция высылает «административным порядком» крестьян, являющихся искать работы.

ря по расстоянию, на какое следует вести землю, от 60 до 90 коп., тогда как сами подрядчики получают за ту же работу от 2 руб. до 2 руб. 50 коп.». На Курско-Воронежской дороге, по официальный сведениям, платят за кубическую сажень «выемки или насыпи 1 р. 40 коп., взыскивая притом за поломку инструментов (даже деревянных частей лопаты), которые, само собою разумеется, портятся, если ими работают» («Р. В.» № 307). Как видно, у нас нет недостатка в людях, умеющих пользоваться «дешевизной рабочих рук». Но и это еще не все. Главное дело в том, что «земляные работы требуют особой привычки, выносливости и силы. Землекопы берутся поэтому обыкновенно только из некоторых местностей, которые в число пострадавших в нынешнем году не попали. Понятно, что строители дорог постарались возможно ограничить штат рабочих из неурожайных губерний и нанимали голодающих в тех лишь случаях, когда по каким-либо обстоятельствам не представлялось другого выбора. Этим объясняется, что в Старо-Оскольском, например, уезде не было нанято, как сообщает наш корреспондент, ни одной партии, несмотря на желание, заявленное многими крестьянами. Но не один Старо-Оскольский уезд постигла неудача. Подобные же сведения получены из других местностей. В пределах, например, Воронежской губернии, по словам местных газет, «на линии Курско-Воронежской железной дороги работают несколько партий крестьян Воронежской и Курской губерний, но инженеры жалеют о том, что землекопов пришлось взять из этих губерний» («Русские Ведомости», тот же номер). Из всего этого с неотразимой силой вытекает тот вывод, что постройка железных дорог (эта важнейшая, по своим размерам, изо всех предпринятых теперь общественных работ), не принося пользы населению голодающих губерний, очень полезна предпринимателям-подрядчикам, которые выжимают последние соки из рабочих, нанятых в урожайных местностях. Но на какие же заработки может, в таком случае, рассчитывать взрослое население пострадавших губерний, лишенное продовольственной ссуды именно под предлогом будущих заработков. Ему остается только нищенствовать. Но не прокормит его и нищенство. Мы уже знаем, крестьяне почти ничего не подают нищим по той простой причине, что у них ровно ничего нет; «общество же, к которому взывает наша печать, обнаруживает прямо неприличное равнодушие к судьбе голодающих. «Незначительны жертвы, принесенные и приносимые обществом, — читаем мы в декабрьской книжке «Вестника Европы»... Стоит только вспомнить цифры пожертвований, собранных учреждением Красного Креста

338

и поручительствами, состоящими в ведении министерства внутренних дел. Если эти цифры, вместе взятые, лишь немногим более ¾ милл., то можно сказать с уверенностью, что общий итог сумм, поступивших от частных лиц, не доходит даже до минимальной цифры, предположенной нами месяц тому назад, — до двух миллионов». Надо заметить, что значительная доля этого незначительного итога составилась из взносов рабочих и бедноты, с грехом пополам перебивающейся «службой» и различными родами умственного труда. Как же ничтожны крохи, кинутые голодному народу богатыми слоями «общества», ежегодно получающими, в виде поземельной ренты, предпринимательской прибыли и процентов на капитал, по меньшей мере сотни миллионов доходов!

Не беда, что потерпит мужик,

Так ведущее нас Провидение

Указало, да он же привык.

Сосчитаем теперь все, что было сделано для голодающего населения России.

Общество не дало ему пока и 2-х миллионов, а в то же время, в лице самых богатых и самых влиятельных своих членов, помещиков и фабрикантов, оно, под предлогом помощи голодающим, стало «ходатайствовать» о новых «льготах» и вспомоществованиях, долженствовавших еще более наполнить и без того уже полные карманы эксплуататоров. Правительство дало «либо 60, либо 48 миллионов» в виде продовольственной ссуды (т. е. взаймы, и в то же время стало собирать в голодных губерниях подати, которые должны были принести ему по меньшей мере такую же сумму *). Известно, с какою жестокостью и с каким успехом делали это царские чиновники. Падение хлебных цен в голодающих местностях доказывает, что сбор податей вырвал и бросил на рынок последние куски хлеба, имевшиеся в руках крестьянства.

Рядом с жестокостью и бесчеловечием, свойственными лишь азиатским деспотам, русское правительство издавна отличалось лицемерием, далеко оставляющим за собою лицемерие Тартюфа. Ему показались подозрительными даже те ничтожные проявления общественного сочувствия к голодающим, о которых мы говорили выше. Чтобы регулировать будто бы опасный поток этого сочувствия, придумано было учреждение «особого комитета», о котором торжественно опо-

*) Общая сумма окладных сборов с 50-ти губерний Европейской России простирается до 120 милл. руб. Принимая в соображение, что голодом поражены теперь губернии, считавшиеся прежде богатейшими во всей Империи, можно с уверенностью сказать, что они платят не менее 60-ти милл. сборов

339

вестил Россию Александр III в безграмотном рескрипте на имя наследника. В члены комитета выбраны столь популярные лица, как Победоносцев, Дурново, фон-Плеве, Воронцов-Дашков и гофмейстер граф Строганов. Мрачный, полупомешанный изувер, два полицейских сыщика и два придворных интригана под председательством больного наследника — вот кому поручено главное руководство делом общественной благотворительности. Кто не захочет идти рядом с ними, тот — нигилист и крамольник, заслуживающий самого строгого наказания.

К сожалению, и этот дерзкий вызов, обращенный в лицо всему обществу, остался безнаказанным: детушки скушали, ложки отерли, сказали спасибо... Итальянская колония в Москве собиралась дать концерт, сбор с которого пошел бы в пользу голодающих. Этот концерт был запрещен, при чем всем иностранным колониям в России было поставлено на вид, что такая же судьба впредь ожидает всякое предприятие такого рода. Помилуйте, как же вы хотите, чтобы мы брали деньги от иностранцев! Ведь они, пожалуй, перестанут после этого давать нам взаймы.

Земство... мы знаем, что, получив ссуду, заботливые и расторопные земцы поручили закупку хлеба кулакам-хлеботорговцам; заплатили дорогой ценой за хлеб, иногда совершенно негодный ни для посева, ни для питания; роздали ссуду с такой поразительною справедливостью, что богатым крестьянам достались десятки пудов, а бедным пришлось лишь по нескольку фунтов или даже золотников; наконец, удивив всю Россию своей деятельностью, эти бескорыстные люди, в гордом сознании совершенных ими подвигов, начали преподносить самим себе награды, экипажи и шубы и даже раздавать земские деньги своим соперникам, представителям администрации, земским начальникам.

Судите после этого о прекраснодушии «Русской Мысли», которая убеждена, что «пусть только пойдут широким руслом частные пожертвования — и наиболее острый кризис без особого труда будет осилен!». Видали ли вы когда-нибудь более невинных барашков?

Нет, чтобы осилить переживаемый нами острый кризис, нужно очень много труда, и притом труда, именно особого, такого труда, на который, к сожалению, мы не находим даже и намека ни в одном из «передовых» органов нашей печати.